На одной из них он изобразил, как св. Бенедикт прощается в Норче с отцом и с матерью, перед тем как отправиться учиться в Рим; на второй – как отцы св. Мавра и св. Плацидия передают ему своих сыновей, которых они посвятили Богу, а на третьей – как готы сжигают монастырь Монте Кассино. Напоследок и назло генералу и монахам он изобразил, как Фиоренцо, некий священник, который был врагом св. Бенедикта, обводит вокруг стен обители этого святого мужа пляшущих и поющих блудниц, чтобы таким способом испытать долготерпение братии. В этой истории Содома, который в своей живописи был столь же непотребен, как и в прочих своих действиях, представил хоровод голых женщин, непотребных и донельзя отталкивающих, а так как ему этого никогда не разрешили бы, он во время работы никому из монахов ее не показывал. И вот, когда история эта была открыта для обозрения, генерал хотел во что бы то ни стало ее сбить и уничтожить. Однако Маттаччо, видя, что после долгих препирательств святой отец все еще гневается, одел своих голых женщин, изображенных в этой истории, которая – одна из лучших во всей росписи. Под каждой историей он поместил по два тондо, в каждом из которых он изобразил монаха, по числу генералов, возглавляющих этот орден, а так как он не располагал их портретами с натуры, большинство голов он написал от себя, но в некоторых из них изобразил старых монахов, пребывавших в то время в этой обители, в том числе и названного брата Доменико из Леччо, который, как уже говорилось, был тогдашним генералом ордена и заказчиком этой работы. Однако впоследствии, поскольку у некоторых из этих голов оказались выколоты глаза, а другие были изуродованы, брат Антонио Бентивольи, болонец, не без основания приказал все их замазать.
Когда Маттаччо писал эти истории, некий миланский дворянин, одетый, как это было принято в то время, в желтую накидку, обшитую черной тесьмой, явился в обитель, чтобы облачиться в монашеские ризы. После того как облачение это состоялось, генерал подарил накидку Маттаччо, который, надев ее и смотрясь в зеркало, изобразил самого себя в той истории, где св. Бенедикт, почти что еще ребенок, чудесным образом чинит и восстанавливает крынку или кувшин, разбитый его кормилицей, а у ног своего автопортрета он поместил ворона, обезьянку и других своих зверей.
По окончании этой росписи он в трапезной монастыря св. Анны, обители того же ордена, расположенной в пяти милях от Монте Оливето, написал историю о пяти хлебах и двух рыбах, а также и другие фигуры. Завершив эту работу, он вернулся в Сиену, где неподалеку от городских ворот Постиерла он расписал фреской фасад дома сиенца мессера Агостино деи Барда. В этой фреске было много похвальных вещей, в значительной степени, однако, пострадавших под воздействием воздуха и непогоды.
Между тем в Сиену как-то приехал богатейший и именитый сиенский купец Агостино Киджи, который познакомился с Джованнантонио, наслышавшись и о его сумасбродствах, и о том, что он пользовался славой хорошего живописца. Последнее побудило его к тому, что он увез Содому с собою в Рим, где папа Юлий II в это время приказал расписывать в Ватиканском дворце папские покои, некогда построенные папой Николаем V, и добился у папы того, что и Содома получил там работу. А так как Пьетро Перуджино, расписавший свод того зала, что рядом с башней Борджа, работал, будучи в преклонном возрасте, очень медленно, но не мог быть отставлен от этой работы, которая с самого начала предназначалась ему, Джованнантонио была поручена другая зала, рядом с той, которую расписывал Перуджино. И вот, взявшись за дело, он написал орнамент этого свода со всеми его карнизами, листвой и фризами, а затем в больших тондо фреской – несколько весьма толковых историй. Между тем, поскольку эта бестия, занятый своими зверушками и иными пустяками, никак в своей работе не продвигался, а в Рим архитектором Браманте был вызван Рафаэль Урбинский и папа убедился, насколько последний превосходил всех других, его святейшество распорядился, чтобы ни Перуджино, ни Джованнантонио в этих залах больше не работали, более того, чтобы все сделанное ими было сбито. Однако Рафаэль, который был сама доброта и сама скромность, оставил неприкосновенным все, что было написано Перуджино, бывшим его учителем, а из работ Маттаччо он не тронул ничего, кроме заполнений и фигур в тондо и в прямоугольниках, сохранив все фризы и прочие орнаменты, которыми и поныне окружены фигуры, написанные там Рафаэлем, как-то: Правосудие, Научное познание, Поэзия и Богословие.
Но Агостино, как благородный человек, невзирая на позор, постигший Джованнантонио, поручил ему написать в одном из главных помещений, выходящих в большую залу его дворца, что за Тибром, Александра, который готовится провести ночь с Роксаной, в каковой росписи Содома изобразил среди прочих фигур множество амуров, из которых одни расшнуровывают панцирь Александра, другие стаскивают с него сапоги, вернее, чулки, третьи снимают с него шлем и одежду, складывая ее, иные же разбрасывают цветы на ложе, в то время как еще другие выполняют разные другие обязанности; а около камина он изобразил Вулкана, кующего стрелы, – вещь эта почиталась в то время очень хорошей и похвальной. И если бы Маттаччо, у которого бывали отличнейшие замашки и которому очень помогал его характер, занялся после своей неудачи, как поступил бы всякий другой на его месте, изучением своего искусства, он достиг бы очень многого. Но он всегда увлекался пустяками и работал только по наитию, ни о чем больше не помышляя, как только о том, чтобы пышно одеваться, наряжаясь в парчовые куртки, в золототканые плащи, роскошнейшие скуфейки, ожерелья и тому подобные побрякушки, приличествующие больше шутам и скоморохам, но все это особенно и нравилось Агостино, которого люди такого склада очень забавляли.
Когда же умер Юлий II и был избран Лев X, которому тоже нравился склад людей легкомысленных и беззаботных, как он сам, Маттаччо испытал от этого величайшую на свете радость, в особенности потому, что возненавидел Юлия, его осрамившего. Поэтому, взявшись за работу, чтобы показать себя новому первосвященнику, он написал картину с обнаженной римлянкой Лукрецией, закалывающей себя кинжалом. А так как судьба благоприятствует сумасбродам и иной раз потворствует и безмозглым, у него получилось великолепнейшее женское тело и голова, дышащая жизнью. Закончив эту вещь, он через посредство Агостино Киджи, находившегося в близком услужении при папе, подарил ее его святейшеству, который за столь прекрасную картину возвел его в рыцарское звание и наградил. После чего Джованнантонио, который вообразил уже, что стал великим человеком, совсем перестал работать, кроме тех случаев, когда заставляла нужда. Так, когда Агостино по своим делам отправился в Сиену и взял с собой Джованнантонио, этому рыцарю без гроша в кармане пришлось во время пребывания в этом городе снова приняться за живопись. Он написал на дереве образ с изображением Христа, снимаемого с креста, Богородицы, лишившейся чувств, и воина, который, повернувшись спиной, передней своей стороной отражается в шлеме, лежащем на земле и блестящем, как зеркало. Произведение это, считавшееся, да и бывшее одним из лучших, которые он когда-либо создал, было установлено в церкви Сан Франческо по правую руку от входа. В монастырском же дворе, расположенном рядом с этой церковью, он написал фреску, где изобразил Христа, бичуемого у столба, толпы иудеев, окруживших Пилата, и перспективно сокращающуюся колоннаду между крыльями здания. В этой росписи Джованнантонио написал и самого себя бритым и с длинными волосами, как носили в то время.
