Он любил и своих художников и работал с ними вместе, с такими, например, как Якопо Сансовино, Россо, Понтормо, Даниэлло да Вольтерра и Джорджо Вазари, аретинец, по отношению к которому он был ласков бесконечно и который благодаря ему обратил свое внимание на архитектуру с намерением когда-нибудь ею заняться; он охотно вел с ними разговоры и рассуждал об искусстве. Те же, кто говорит, что учить он не желал, неправы, ибо он всегда давал советы и своим близким, да и всем, кто их у него спрашивал, но, хотя я при этом часто присутствовал, из скромности умолчу об этом, не желая обнаруживать чужие недостатки. Об этом легко судить по тому, что ему не везло с теми, кто жил у него в доме, поскольку он нападал на людей, неспособных ему подражать; так ученик его Пьетро Урбано из Пистойи был человеком одаренным, но утруждать себя так и не захотел. Антонио же Мини и рад был бы, но мозги оказались у него негодными, а ведь на жестком воске хорошей печати не поставишь. Старался изо всех сил Асканио из Рипы Трансоне, но плодов труда его мы не видим ни в картинах, ни в рисунках: он годами просиживал за доской, для которой получал картон от Микеланджело, и в конце концов все добрые надежды, на него возлагавшиеся, рассеялись как дым; помню, как Микеланджело из жалости к его потугам помогал ему собственноручно, но большого толку от этого не получалось. Он не раз говорил мне, что если бы был у него ученик, он сам, несмотря на преклонные годы, постоянно вскрывал бы трупы и написал бы об этом на пользу художникам, в кое-ком из которых он обманулся. Однако он не решался на это, не чувствуя себя в состоянии выразить в письменном виде все, что бы ему хотелось, ибо в красноречии он не упражнялся, хотя, впрочем, в прозе своих писем он умел немногими словами хорошо пояснить свою мысль, так как очень любил читать наших поэтов и в особенности Данте, которым сильно восхищался и которому подражал в своих образах и замыслах, а также и Петрарку. Он любил писать мадригалы и очень глубокие сонеты, на которые составлялись комментарии.
Бесчисленное их множество посылал он светлейшей маркизе Пескара и получал от нее ответы в стихах и в прозе, будучи влюблен в ее добродетели, равно как и она была влюблена в его добродетели, и много раз совершала она путь от Витербо до Рима, дабы навестить его. Микеланджело нарисовал для нее чудеснейшее Оплакивание Христа, лежащего на коленях у Богоматери с двумя ангелочками, и Христа, распятого на кресте и предающего, воздев голову к небу, дух свой Отцу – творение божественное, а также и Христа с самаритянкой у колодца.
Будучи примерным христианином, он очень любил Священное Писание и весьма почитал записанные проповеди фра Джироламо Савонаролы, ибо речи брата слышал он и с кафедры. Он очень любил красоту человека ради подражания ей в искусстве и чтобы отбирать красивое в красивом, ибо без такого подражания ничего совершенного создать невозможно, но не ради мыслей похотливых и непристойных, что он и доказал образом своей жизни, весьма воздержанной, ибо в молодости для подкрепления сил в труде он обходился небольшим количеством хлеба и вина, в преклонном же возрасте, когда писал Страшный суд в капелле, он столь же умеренно ужинал по вечерам после окончания дневных трудов. И хотя был он человеком богатым, жил, как бедный, друзей своих не угощал никогда или только изредка и ни от кого не принимал подарков, так как считал, что если ему кто-нибудь хоть что-либо подарит, тому он навсегда будет обязан. Такая умеренность придавала ему большую бодрость, спал же он весьма мало, очень часто вставал среди ночи, так как не мог заснуть, и брался за резец: устроив шлем из картона, он к самой макушке прикреплял свечу, освещавшую таким образом место, над которым он работал, оставляя свободными руки. Вазари, который шлем этот видел не однажды, заметил, что пользуется он свечами не восковыми, а из чистого козьего сала, которые превосходны, и послал ему четыре связки, весившие сорок фунтов. Старательный его слуга принес их в два часа ночи, и когда он поднес их Микеланджело, а тот не захотел их принять, заявив: «Мессер, пока я шел от моста, они оттянули мне руки, обратно домой я их не понесу; вот у вашего дома грязь такая густая, что их легко в нее понатыкать, и я все их зажгу». «Оставь их здесь, – ответил Микеланджело, – я вовсе не хочу, чтобы ты делал глупости у моего дома». Он рассказывал мне, что в молодости часто спал одетым, подобно тому как человек, измученный работой, не успевает раздеваться, с тем чтобы одеваться снова. Иные считали его скупым, но они ошибались, так как своим отношением к произведениям искусства, равно как и к своей собственности, он показывал обратное. Что касается произведений искусства, то, как уже об этом говорилось, он подарил мессеру Томмазо де’Кавальери, мессеру Биндо и фра Бастьяно весьма ценные рисунки, своему же ученику Антонио Мини все рисунки, все картоны, картину с Ледой, все модели из воска и глины, когда-либо им сделанные, и все это, как говорилось, осталось во Франции, а Герардо Перини, флорентийскому дворянину, лучшему своему другу, – человеческие головы, божественно нарисованные на трех листах черным карандашом, которые после его смерти попали в руки светлейшего Дон Франческо, государя Флоренции, который почитает их драгоценными, как они того и заслуживают.
Бартоломео Беттини он выполнил и подарил картон с Венерой и целующим ее Купидоном; божественная эта вещь находится ныне у его наследников во Флоренции, а для маркиза дель Васто нарисовал на картоне «Noli me tangere», вещь редкостную; и то, и другое, как об этом говорилось, превосходно написал красками Понтормо. Двух пленников он подарил синьору Руберто Строцци, а своему слуге Антонио и Франческо Бандини – Оплакивание Христа, высеченное из мрамора и им же разбитое; как же можно обвинить в скупости такого человека, раздарившего столько вещей, за которые он мог бы выручить не одну тысячу скудо? Что мог бы он ответить на это? Разве то, что должно быть известно и мне, ибо я присутствовал при том, сколько он выполнил рисунков, сколько раз ходил смотреть и картины, и постройки, никогда не требуя за это ничего.
Но поговорим о деньгах, заработанных им в поте лица и накопленных им не из его доходов, не из выгодного размена денег, а лишь собственными его стараниями и трудами. Разве можно назвать скупцом того, кто, подобно ему, помогал стольким беднякам, тайком выдавал замуж многих девушек и обогащал своих помощников и слуг, как, например, он сделал богачом своего слугу Урбино, который был и его учеником, служил у него долгое время. Он как-то спросил его: «А что ты будешь делать, когда я умру?» Тот ответил: «Пойду служить к другому». «Ах ты, несчастный, – сказал ему Микеланджело, – надо мне помочь твоей бедности», и подарил ему зараз две тысячи скудо; так принято было бы поступать государям и великим первосвященникам. Не говорю о том, что племяннику своему он дарил зараз по три и по четыре тысячи скудо и в конце концов завещал ему десять тысяч скудо, помимо своего римского имущества.
Память у Микеланджело была цепкой и глубокой: чужие работы, увидев их однажды, он запоминал настолько крепко и пользовался ими так, что никому почти это не было заметно, в его же вещах одна никогда не повторяла другой, так как он помнил все, сделанное им раньше. Когда он в молодости проводил время с друзьями-живописцами, они за ужином как-то в шутку побились об заклад, кто из них сделает фигуру без всякого рисунка, наподобие тех уродов, каких изображают неучи, пачкающие стены. И здесь он проявил свою память: вспомнив, что видел где-то на стене подобное уродство, он воспроизвел его так, будто в точности видел его перед собой, и превзошел всех этих живописцев, а выйти сухим из воды было делом нелегким для того, кто был переполнен рисунком и кто привык к вещам отборным.
