И вовсе неудовлетворительными оказались те, что он написал на своде палаццо Агостино Киджи, что за Тибром, ибо в них отсутствуют та прелесть и та нежность, которые всегда были ему свойственны; правда, это в значительной мере объясняется тем, что он предоставил другим расписывать их в цвете по своим рисункам. Как человек рассудительный, он впоследствии учел эту ошибку, решив написать собственноручно и без чужой помощи алтарный образ Преображения Христова в Сан Пьетро ин Монторио, в котором есть все, что требуется, как говорилось выше, для хорошей живописи. И если бы он в этой вещи, словно по какой-то прихоти, не применил для черного цвета той смеси, которой пользуются печатники и которая, как уже не раз говорилось, со временем темнеет и поглощает другие с ним смешиваемые цвета, я думаю, что это произведение сохранило бы и поныне свою первозданную свежесть, в то время как сейчас оно кажется скорее раскрашенным, чем написанным.
Мне захотелось поместить это рассуждение перед самым концом этого жизнеописания, чтобы показать, какой степенью трудоспособности, упорства и деловитости обладал этот славный художник, в особенности на пользу другим живописцам, чтобы они научились ограждать себя от тех помех, от которых мудрость и мастерство Рафаэля всегда умели его оградить. Добавлю еще только то, что каждый должен был бы довольствоваться исполнением лишь тех задач, к которым он чувствует природное влечение, и не браться ради соревнования за то, чего ему от природы не дано, чтобы не трудиться понапрасну, нередко к собственному позору и себе во вред. Мало того, когда задача выполняется удовлетворительно, нечего добиваться ее перевыполнения, только чтобы перегнать тех, кто творил или творят чудеса в искусстве, благодаря великой помощи, оказываемой им природой или особой милости, ниспосылаемой им свыше. Ведь тот, кто к чему-либо не способен, никогда, сколько бы он ни трудился, не сможет подняться туда, куда с легкостью доходит другой, руководимый природой. Взять хотя бы из числа стариков того же Паоло Учелло, который, стараясь через силу идти вперед, всегда возвращается назад, а в наши дни и совсем недавно то же самое случилось с Якопо да Понтормо, да и со многими другими это бывало, как это видно на опыте и как об этом мы уже говорили и еще будем говорить. А случается это, видимо, потому, что небо распределяет свои милости по собственному усмотрению, с тем чтобы каждый довольствовался своим уделом.
А теперь, поговорив, быть может, более пространно, чем следовало, об искусстве вообще и возвращаясь к жизни и смерти Рафаэля, я скажу, что Бернардо Довицио, кардинал Биббиена, будучи его ближайшим другом, уже много лет как пытался его женить. Рафаэль же прямо не отказывал кардиналу в исполнении его желания, но всячески тянул, говоря, что он хочет еще подождать три или четыре года. По истечении этого срока и неожиданно для Рафаэля кардинал напомнил ему об обещанном. Тому, как человеку воспитанному, волей-неволей пришлось сдержать свое слово, и он согласился жениться на одной из племянниц кардинала. Однако в величайшей досаде тяготясь этими узами, он все норовил оттянуть этот брак, который спустя много месяцев все еще не был заключен. А делал он это не без уважительной причины. Дело в том, что он уже столько лет служил при папском дворе и Лев X был должен ему такую крупную сумму денег, что ему было дано понять, что сейчас же по окончании начатой им залы и в награду за его труды и доблести папа дарует ему красную шляпу, поскольку он уже решил посвятить в этот сан многих других, куда менее заслуженных, чем Рафаэль. В ожидании чего Рафаэль втихомолку продолжал заниматься своими любовными делами, превыше всякой меры предаваясь этим утехам.
И вот однажды после времяпрепровождения еще более распутного, чем обычно, случилось так, что Рафаэль вернулся домой в сильнейшем жару, и врачи решили, что он простудился, а так как он в своем распутстве не признавался, ему по неосторожности отворили кровь, что его ослабило до полной потери сил, в то время как он как раз нуждался в их подкреплении. Тогда он составил завещание и первым делом, как христианин, отпустил из дому свою возлюбленную, обеспечив ей приличное существование, а затем разделил свои вещи между двумя учениками: Джулио Романо, которого он всегда очень любил, и флорентинцем Джованни Франческо, по прозванию Фатторе, а также неким священником из Урбино, своим родственником. Далее он распорядился, чтобы на его средства в церкви Санта Мариа Ротонда был восстановлен древний каменный табернакль и чтобы там был сооружен алтарь со статуей Богоматери, под которой он выбрал место для погребения и упокоения своего праха после смерти. А все свое имущество он завещал Джулио и Джованни Франческо, назначив своим душеприказчиком мессера Бальдассаре из Пеши, в то время папского датария. А засим после исповеди и покаяния он завершил свой жизненный путь в день своего рождения, в страстную пятницу тридцати семи лет от роду. Надо полагать, что душа его украсит собою небесную обитель, подобно тому как он своей доблестью украсил земную.
Когда тело его было выставлено в той зале, где он работал, в головах его был поставлен алтарный образ, на котором только что было им закончено Преображение для кардинала деи Медичи, и при виде живой картины рядом с мертвым телом у каждого из присутствующих душа надрывалась от горя. Картину же эту кардинал после смерти Рафаэля поместил на главном алтаре в церкви Сан Пьетро ин Монторио, и она с тех пор очень высоко ценится за редкостные качества каждого изображенного на ней движения. Прах его был похоронен с теми почестями, которые заслужил столь благородный дух, и не было художника, который не заливался бы горькими слезами и не проводил бы его в последний путь. Смерть его доставила великое огорчение и всему папскому двору, потому что он при жизни занимал должность кубикулария и потому, что и папа любил его так, что оплакивал его смерть горько.
О счастливая и блаженная душа, не о тебе ли каждый человек так охотно заводит беседу, не твои ли подвиги он прославляет и не каждым ли тобою оставленным рисунком он любуется? Ведь и сама живопись могла спокойно умереть после смерти столь благородного художника, ибо, лишь только он закрыл глаза, она тотчас же как бы ослепла. Нам же, оставшимся после него, надлежит следовать его примеру как великому, вернее, величайшему благу, храня о нем благодарнейшую память, как того требуют и заслуги его, и наша обязанность, а также неустанно и наидостойнейшим образом поминая его добрым словом. Поистине, именно благодаря ему мы и обладаем единством искусства, цвета и замысла, доведенным до той вершины и до того совершенства, о которых нельзя было и мечтать, и пусть ни одна человеческая душа и не думает о том, чтобы когда-либо его превзойти. Но помимо той пользы, которую он принес искусству, он, как истинный его друг, не переставал, покуда был жив, на собственном примере показывать нам, как следует обращаться с людьми высокого, среднего или самого низкого положения. И действительно, из всех исключительных способностей, которыми он был одарен, особенно меня поражает одна: небо даровало ему силу, позволявшую ему создавать в нашем искусстве положение, которое явно противоречило нравам, сложившимся у нас, у живописцев. Дело в том, что как только наши художники (и я не только говорю о маленьких, но и о тех, которые почитают себя большими, а ведь искусство плодит таких бесчисленное множество) начинали какую-нибудь работу совместно с Рафаэлем, как тотчас же они совершенно естественно объединялись и пребывали в таком согласии, что при одном виде Рафаэля рассеивалось любое дурное настроение и любая подлая или злобная мысль вылетала из головы.
