Приор призадумался. Он знал, что его друг — человек не только весьма ученый и искушенный в медицине, но и на редкость здравомыслящий, — часто дает хорошие советы, хотя никогда их не навязывает. Обычно Жан Майар бывал сдержан, да и от других вольностей не терпел, но сейчас — и это было странно — не смог скрыть своего отношения к поведению пришельца.
— Думаю, мне не пристало лить воду на священное пламя, — ответил приор. — Я могу только посоветовать ему беречь силы, чтобы их хватило исполнить благородную миссию до конца.
— Тогда нам по пути: мне надо сделать обход в большом лепрозории. Там мы и встретимся с нашей залетной птичкой, и вы сможете его пожурить. Я намереваюсь сегодня заночевать где-нибудь на полпути к вершине, чтобы завтра закончить обход местности вокруг макушки. К тому же я давно уже не навещал моего печального коллегу.
Последние его слова относились к негру, жившему на самой вершине, и содержали шутливый намек на зачатки медицинских знаний, которые Жан Майар обнаружил у того во время своих нечастых визитов, хотя объяснялись они с африканцем большей частью на языке жестов. Но шутка шуткой, а приора все-таки передернуло при упоминании об абиссинце, этой ходячей гниющей жути. Но врач настаивал на совместной прогулке вверх по склону.
— В последнее время вы много сидели в четырех стенах, а это вредно для здоровья. Прокаженным нужно двигаться, нам полезны умеренные физические нагрузки.
Минуту-другую приор мешкал — его совсем не привлекала перспектива ночевки под случайным кровом. Жан Майар был прав, говоря, что приор предпочитал затворничество в монастыре общению с прокаженными, будь у них даже не слишком омерзительная наружность. Но сегодня священник был всецело охвачен желанием вновь увидеть странника, причем как можно скорее. Потому он ответил врачу неожиданно для себя самого:
— Пойдемте. Вы правы: затворничество вредно и телу, и душе. Пожалуй, лучше мне прогуляться с вами.
В сопровождении верного брата Роза, несшего коробки с лекарствами, и молодого помощника-прокаженного, взвалившего на себя узел с одеялами для ночевки и провизией, они вышли за пределы монастырской ограды. Молодой человек работал в услужении у Томаса д'Орфея, который, кстати сказать, не смея признаться в некотором эгоизме даже себе, сам выбрал для этой цели такого юношу с лицом, едва отмеченным лепрой, то есть с почти человеческим, чтобы на нем можно было отдохнуть взору.
Любуясь пейзажами, они пересекли прилегавшие к поселку поля и вскоре ступили на довольно отлогую тропу, которая позволяла подниматься спокойно, не задыхаясь, и разговаривать. От движения, от утреннего воздуха и от дружеской беседы приор почувствовал себя помолодевшим. Проходя мимо виноградника, дающего вино к его столу, приор возблагодарил небо за урожай, обещающий быть весьма обильным, и похвалил брата Роза за его труды — лоза содержалась в образцовом порядке.
Славный монах покраснел от удовольствия.
— Здесь-то земля хорошая, — сказал он, — а вот чуть дальше — куда хуже, на ней ничего путного не вырастишь. А все-таки придется нам возделывать новые площади: с каждым годом число голодных ртов все увеличивается…
— Проказа убивает медленно, — заключил врач за брата Роза.
Да, население лепрозория все приумножалось, и это было для приора предметом неустанных раздумий. Ведь мало того, что проказа убивала медленно, она вовсе не подавляла у больных тягу к размножению. Напротив, она, как полагал Жан Майар, усиливала похоть, и оттого рождений с каждым годом становилось все больше, чем смертей. Дети, которых невозможно было изолировать от больных родителей, подхватывали заразу спустя совсем немного времени после появления на свет, и потому обречены были считать своей вечной родиной Больную Гору, куда сосланы были еще до рождения.
С появлением на свет Божий каждого нового младенца приор подолгу вздыхал, а врач, наблюдавший прокаженных рожениц, мучился совестью. Первому приходилось без устали проповедовать чистоту нравов, второму же — столь же неустанно напоминать о достойном человека благоразумии. Впрочем, усилия обоих друзей оказывались абсолютно напрасными: прокаженные бравировали своей обреченностью, пренебрегали добрыми советами и еженощно спаривались с безумной страстью, которая, конечно же, не могла не принести плодов. Будучи не в состоянии одолеть грех, Томас д'Орфей старался хотя бы загнать его в рамки религиозного закона, для чего устраивал венчанья и крестины, однако все его благие устремления натыкались на всеобщее равнодушие. Врач же почасту клялся посворачивать шеи этим похотливым глупцам, но ни разу, конечно же, не смог решиться на такое. Таким образом росло число подданных Короля Лепры, причем росло довольно быстро. Приор только вздохнул — ему вдруг расхотелось разговаривать.
Миновав поля, на которых трудились прокаженные, друзья вышли к уже более крутому склону, и вскоре за одним из поворотов тропы их взорам открылась равнина, та самая, которая простиралась во все стороны от подножия Больной горы. Воздух над ее южной стороной был прозрачен, и чистый свет разливался над лесом, высвечивая едва ли не каждую веточку. В другой же стороне, над городом, виднелась какая-то красноватая дымка.
— Этот странный туман я заметил еще вчера, — молвил врач. — Он не рассеялся даже с восходом солнца.
— Это тучи пыли, — уверенно сказал брат Роз. — Видите: они зависают, в основном, над улицами и дорогами. Я видел такое еще ребенком и с тех пор запомнил. Тогда в город съезжались на ярмарку торговцы со всего королевства, и от всадников, мчащихся галопом, а также от повозок, запрудивших все улицы, в воздух вздымались огромные клубы пыли и облаками окутывали все вокруг.
— Да, похоже, и сегодня там ярмарка. Или большой праздник.
Несколько минут они шли в мрачном молчании. Загнанные злой судьбой в пределы лепрозория, где не было другой перспективы, кроме усугубления проказы, и где скромный, обусловленный самой болезнью жизненный уклад стал уже привычным, они вдруг с новой силой ощутили свою ущербность. Для этого хватило одного лишь беглого взгляда вниз, на равнину, откуда доносились набатные удары колоколов, взгляда, от которого пробудились воспоминания, казалось бы, навеки почившие в дальних уголках душ: о нормальной людской жизни в миру. Горечь захлестнула их волной, холодной, пробирающей до костей.
Жан Майар первым прервал тягостное молчание и попытался вернуться к привычному своему тону.
— Что нам за дело до дымов и запахов равнины, приор? Наверняка там в разгаре один из многочисленных церковных праздников: колокола гудят так, будто их терзает ураганный ветер. Может, по случаю какого-нибудь новоявленного чуда? Благие вести такого рода неизменно привлекают множество паломников и, само собой, торговцев со всей округи, торопящихся сбыть свой лежалый товар. Вот мы насмешничаем надо всем этим, а разве появление у нас Святого не такого же рода событие?
— В сущности, вы правы, мэтр Жан, — согласился приор. — Бог поселил нас на Больной Горе и он же направил к нам посланца, чтобы мы устыдились нашего эгоизма. Я уверен, что в глубине души вы чувствуете то же, что и я: никто не может прожить без любви, без сострадания.
