Томас заметил, что никто не растопил печь и завтрак не готовится.
— Вижу, Кэтрин еще не вернулась, — изрек он.
— Нет.
— Думаю, она пошла к Хаулендам. Сомневаюсь, что она рискнула присоединиться к дикарям или молящимся индейцам в лесу. Она вернется. Она еще должна мне пять лет выслуги. Она не захочет, чтобы этот срок увеличился. Закон… в общем, закон ей известен.
Мэри не наблюдала в матушке Хауленд особенного великодушия, но согласилась с тем, что, скорее всего, она разрешила Кэтрин провести ночь на ложе ее покойного брата. Но она не знала, как эта женщина и ее муж Питер воспримут бредовые заявления девушки, что ее хозяйка — ведьма. Бет не любит ее, это Мэри было известно, на днях в доках матушка сурово ее отчитала. Она завидовала ее родителям. Зависть, как смертный грех, пустила глубокие корни во всех сердцах, она словно одуванчик, росла как сорняк, от которого нельзя избавиться и с которым учатся жить. Этот недостаток менее отвратительный, чем злобная наклонность, побуждающая супруга вонзать вилку в руку жене.
Но все-таки в какой заповеди Господь Бог запретил мужу ранить жену? Убийство — это грех; вонзать вилку жене в руку… что это? Томас заявил, что это поучительный урок. Мэри даже не знала, что законы колонии утверждают в случаях, когда муж ведет себя жестоко по отношению к жене.
Мэри подумала о том, что, может, стоит разогреть «паука» и предложить мужу завтрак. Но быстро отказалась от этой мысли. Это была привычка, выработанная за те годы, что она выполняла свой долг. Она подумала, не ждет ли он, что она начнет готовить ему еду.
Видимо, не ждал.
— Если Кэтрин не вернется к обеду, приходи на мельницу, — сказал он. — Я схожу за ней. Сомневаюсь, что Питер захочет кормить ее или выкупит ее у меня. Судя по всему, у нее, как и у тебя, серьезно поврежден мозг.
Он покачал головой и осклабился.
— О тебе можно многое сказать, Мэри. Но я никогда не вписал бы слово «ведьма» в список твоих грехов.
После этого он развернулся и вышел из дома. Она слышала, что он оседлал лошадь и вскоре уехал.
Мэри собиралась в то утро сама пойти к Хаулендам и узнать, какую чепуху наговорила им девушка, но боль многократно пронзала ее руку, когда она надевала плащ и натягивала чулки. Поэтому Мэри сразу направилась к дому родителей. Она поговорит с матерью, и они вместе пойдут к отцу. Джеймс Берден был в дружеских отношениях с губернатором и магистратами, и он точно знает, как начать процесс развода с Томасом Дирфилдом.
— Что с тобой случилось? — спросила мать, явно встревоженная, когда Мэри сняла повязку с раны.
Они стояли в гостиной в доме ее родителей, одном из самых роскошных в колонии. На стене висел гобелен с английским пейзажем: на нем был изображен луг на территории семейного поместья, где до сих пор жил дядя Мэри, — он служил напоминанием о том, какой упорядоченной была даже дикая природа в Старом Свете по сравнению с Новым. На второй этаж вела широкая лестница, на нее выходило окно. Буфет был почти во всю стену, в нем, как и на каминной полке, стояла дорогая посуда. На другой стене висел портрет дедушки Мэри — аристократа, которого она видела, будучи еще ребенком, умершего до того, как они успели познакомиться ближе, — кисти Уильяма Добсона
[3]. Там же висели вставленные в рамки карты Бостона и Нового Света. Здесь даже стояло два дорогих кресла, которые Джеймс привез ранее в этом году, другие шесть экземпляров были проданы губернатору, церковному старосте и магистратам.
Прежде чем ответить на вопрос матери, Мэри спросила, где слуги. У ее родителей служили двое: Абигейл Гезерс и Ханна Доу. Девушки приехали вместе в позапрошлом году, но были совершенно непохожи. Абигейл было восемнадцать, она была высокой, стройной, болтушкой, которая, скорее всего, в ближайшее время найдет себе жениха в своем окружении; Ханне было семнадцать, невысокая, застенчивая, она панически боялась мужчин. Способности Абигейл вовсю проявлялись на кухне: так, она изобрела сочетание специй для тушеной тыквы — рецепт, которым Мэри поделилась с Ребеккой Купер.
— Они на заднем дворе. Мэри доит корову, а Ханна возится со свиньями, — ответила мать. — Можешь спокойно рассказывать.
Мэри глубоко вздохнула и ответила:
— Муж взял одну из вилок, которые ты принесла в наш дом, и попытался пригвоздить мою руку к столу.
— Что?
— И он бил меня, мама. Я никому не говорила до этого момента. Но больше не могу жить с ним. Я не могу жить с человеком, который направил зубья Дьявола на свою жену.
— Синяк у тебя на лице…
— Да. Тот синяк. И другие.
Они сели за стол на кухне, и Присцилла Берден пристально осмотрела руку дочери.
— Давай смажем ее вином. Потом сделаем припарку. Со вчерашнего ужина у нас остался пепел в очаге и немного жира.
— Мне кажется, кость сломана.
— Нельзя расколоть руку. По крайней мере, мне это не под силу. Сходим к врачу.
Мэри кивнула.
— Сильно болит? — спросила мать.
— Меньше, чем вчера. Но она мучает меня.
— У меня есть валериана.
— Мама!
Присцилла молчала.
— Я не шутила, когда сказала, что больше не могу жить с Томасом.
Мать встала и взяла с полки оловянную миску. Поставила ее на стол и открыла бутылку красного вина.
— Рана свежая. Может жечь, — предупредила она, кладя руку дочери в миску.
— Я намерена развестись с ним, — продолжила Мэри.
— Я не знаю законов, голубка.
— Отец знает.
— Но мне известно, что Джоанна Хальселл пыталась развестись с Джорджем Хальселлом, но все еще живет с ним.
— Они священнослужители?
— Нет. Никто из них не служит в церкви. Но я предлагаю тебе хорошо подумать. Господь… — начала было мать, но осеклась, когда ее дочь дернулась от боли, пронзившей ее руку в месте раны от соприкосновения с алкоголем.
Мэри выдохнула и сказала:
— Судить будут магистраты, мама, а не церковные старосты.
— Возможно. Но все равно пойдут слухи.
— Ты предпочтешь, чтобы твою дочь избивало это чудовище или чтобы о ней плохо отзывались клеветники? Хочется верить, что второе.
— Сплетни — все равно что эта рана; их яд расходится медленнее, но в итоге он причиняет не меньше боли.
— Значит, пусть будет так. С этой угрозой я справлюсь. Но жить с ним я больше не вынесу.
