— Я не согласен. В моем сердце нет гнили. Плод в нем так же свеж, как в тот день, когда я впервые тебя увидел.
Она подняла вверх левую руку, отметины на которой пусть и заживали, но значили для нее намного больше, чем любые слова. Потом указательным пальцем коснулась лица в тех местах, куда он бил ее за все время их брака.
— Правда? Для тебя мое лицо было лишь плодом, который ты мог разукрасить.
— Да, я согрешил, — признался он, и она заметила мелькнувшее сожаление в его глазах. — Но больше этого не повторится. Клянусь тебе: если ты вернешься, я больше никогда тебя не обижу. Никогда.
— Ты и раньше давал это обещание.
— Но ни разу прежде я не испытывал горечи оттого, что могу по-настоящему потерять тебя.
Она задумалась, по чему на самом деле он соскучился. По ее телу, когда на него находило настроение? По тому, как она выполняла свои обязанности жены и подруги жизни? По чистым ее стараниями наволочкам? Конечно, у него осталась Кэтрин, но, без сомнения, теперь ему приходилось намного больше работать по дому и во дворе. Наверное, ему придется нанять еще прислугу. Или, может быть, им просто двигали тщеславие и стыд и он боится общественной огласки после развода, мыслей о позоре.
— По чему ты скучаешь больше всего?
Он посмотрел на небо, где луна и звезды спрятались за облаками.
— Это допрос?
— Я задала всего один вопрос.
— А я пришел к тебе пристыженный и смиренный. Этого недостаточно?
— Мне не нужна твоя похвальба; когда-то мне нужна была только твоя любовь. Но ты, видимо, считаешь пристыженность прочным основанием для брака.
— Чего ты хочешь, Мэри? Я тебе поклялся.
— Чего ты хочешь, Томас? — спросила Мэри в ответ. — Ты не можешь ответить мне, по чему ты соскучился за то время, что я живу у родителей.
— По твоей непокорности я не скучал.
— Я была покорной женой.
— Хорошо. Я скучаю по твоей покорности.
— Это лишь песок. А дом стоит строить на камнях.
— Покорность — это больше чем песок. Если ты намерена засыпать меня цитатами из Писания, не плюйся в меня словами, будто ты…
— Будто я кто? Будто я лишь женщина с белым мясом вместо мозгов?
Он скрестил руки на груди и вперился взглядом в свои сапоги.
— Иногда твой образ мыслей выводит меня из себя. Ты не глупа, но не понимаешь, когда нужно подчиниться.
— Мои колени существуют только для того, чтобы преклонять их?
— Я причинил боль и себе, когда ударил тебя. Ты можешь этому не верить, но это правда. Я знаю, чего наш Господь Бог хочет от нас. У меня нет желания причинять тебе страдания, но некоторые укоры будут жечь больнее остальных. Я предпочту, чтобы ты испытывала боль, которая пройдет в этом мире, чем агонию, которая никогда не закончится в следующем.
— Не думаю, что у кого-либо из нас хватит дерзости читать в уме Господа.
Томас громко и протяжно выдохнул. Он уже начинал злиться.
— Именно об этом я и говорил.
— Значит, у меня мозг из сыра, потому что я думаю, — сказала она. — Такова твоя логика?
— Мужчина несовершенен, Мэри. Я — всего лишь мужчина.
— А я — несовершенная женщина и…
— Да, — согласился он, оборвав ее, — именно так. И каждый раз, наставляя тебя, я поступал так из страха за твою душу. Я говорил это прежде и скажу сейчас: я искренне трепещу перед нашим Господом, и у меня вовсе нет уверенности, что ты разделяешь мой страх.
Его лицемерие и наглость, будь то ложь или грандиозный самообман, привели Мэри в ярость, но ей удалось сдержать себя. Она и раньше выслушивала от него подобные оправдания жестокости.
— Возможно, вместе наши несовершенства в лучшем случае порождают лишь иллюзию благополучия, а в худшем — гнев и страдания, — предположила она.
— Во всяком случае, они точно не породили ребенка.
Она кивнула в ответ на ядовитое замечание. Он говорил по привычке, не задумываясь. Люди не меняются.
— Увидимся в ратуше, Томас.
Он схватил ее за руку и сильно сдавил.
— Если думаешь, что треть моей мельницы и моего дома когда-либо будут твоими, то ты идешь на поводу у пустых надежд.
— Моей компенсацией станет будущее без тебя — то, в котором я смогу жить без страха перед мужем, считающим меня не более чем животным, которое можно колотить, когда ему вздумается.
— Я никогда не бил тебя потому, что мне так вздумалось. Я уже сказал тебе: я никогда не хотел причинять тебе боль. Ты не оставляла мне выбора.
Он на самом деле верит в это? Она не могла понять. Хотя ей было все равно. Она вырвала руку и положила ладонь на ручку двери. Заблуждения Томаса были не менее сильны, чем его склонность к насилию. Она пожалела, что резко ответила ему, потому что невозможно переспорить человека, неразумного до такой степени. Она вспомнила, чему Иисус учил людей в Нагорной проповеди.
— Давай не будем говорить друг с другом в таком тоне, — тихо сказала она. — Я верю, что когда-то ты любил меня; когда-то я любила тебя. Ты ударил меня по правой щеке, я обратила к тебе левую.
Он улыбнулся, но его улыбка была ехидной и зловещей.
— И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, — продолжил он, цитируя следующий стих, — отдай ему и верхнюю одежду
[6].
Он снял свой темно-зеленый плащ и бросил его ей под ноги.
— Забирай его, Мэри. Но я говорю тебе, и это так же верно, как восход солнца: это все, что ты когда-либо от меня получишь.
Он направился к столбу, где стоял его конь, сел в седло и пустил лошадь галопом по улице.
На следующий день пришло письмо от брата Чарльза. Оно прибыло вчера на громадной стотонной бригантине под названием «Благословенная Мэри», и Присцилла Берден сочла это добрым знаком, что корабль с таким именем привез письмо из дома. Да и новости оказались сплошь хорошими: никто не заболел, еще один ребенок родился благополучно — на этот раз дочка, — и дождей и солнца было как раз столько, сколько нужно. В тот день во время молитвы перед обедом Джеймс Берден вознес благодарности Господу. После обеда он отправился в Норт-Энд, а не на свой склад в гавани, и, когда Мэри спросила у матери, куда поехал отец, та ответила, что у него там дела, но это ненадолго, и потом он вернется в свою контору у доков. Мэри попыталась вытянуть из нее подробности, но мать сказала, что больше ничего не знает.
Через какое-то время Мэри решила прогуляться в сторону гавани. Отец говорил, что «Благословенная Мэри» скоро вернется в Лондон, и она хотела посмотреть на корабль до того, как он отчалит, хотя бы только из-за названия. Джеймс был весь в предвкушении, потому что со дня на день должно было прийти судно из Барбадоса с большим грузом сахара, соли и красителей. Но в глубине души Мэри знала, что если пойдет к докам, то в том числе и затем, чтобы увидеть Генри Симмонса, а этого искушения она твердо намерилась избежать. Поэтому вместо этого она пошла на запад, к холму Страж, хотя ее стремление держаться подальше от Норт-Энда и мельницы мужа было столь же сильно, как и избегать встреч с Генри Симмонсом.
