— Доброго дня, — сказал магистрат.
— Доброго дня, — поздоровалась Мэри. Она смотрела на него как на союзника, но отец и Бенджамин Халл ясно дали понять, что не знают, как поведут себя другие. Это зависит от показаний, по меньшей мере некоторые из них будут опасными — именно это слово использовал Халл. Мэри почувствовала себя еще более неуверенно, когда ее привели к присяге; ей хотелось улыбнуться, чтобы показать, что она добра и красива, но в то же время она боялась, что улыбку могут истолковать как признак легкомыслия, словно она не понимает, что стоит на кону.
— Мы прочитали ваше прошение. Вы утверждаете, что Томас Дирфилд называл вас потаскухой и измышлял нелепые истории о вас. Вы утверждаете, что он часто вас бил, иногда даже по лицу. Как правило, он именовал это «наставлениями», но чаще всего это происходило потому, что он употребил слишком много сидра или пива. Все верно?
— Да.
— Сколько лет вы состоите в браке? — спросил Джон Эндикотт.
— Пять.
— А сколько раз, вы утверждаете, Томас вас бил?
Мэри не знала точного ответа, но знала, как стоит отвечать в суде. Халл научил ее. Однако правда причиняла боль: она стояла лицом к лицу с унижением, о котором собиралась поведать миру, и чувствовала, что краснеет. Она никогда не думала, что станет участницей подобного публичного фарса, и, хотя сознавала, что ее вины в этом нет, все равно испытывала стыд.
— Я не могу назвать вам точное число, — сказала она. — Но он бил меня не меньше десяти раз, часто по той части головы, где синяк можно скрыть волосами или чепцом. Он намеренно бил так, чтобы следы не указывали на насилие: он знал, что такое поведение недопустимо, и не хотел, чтобы другие увидели доказательства его жестокости. Один раз он швырнул меня на пол перед очагом. Он выливал на меня остатки горячего ужина. Когда он ударил меня вилкой, я поняла, что больше не могу мириться с этим ужасом, и стала бояться за свою жизнь. Я поняла, что пришло время разводиться с ним.
— Расскажите нам подробнее: почему он бил вас? — спросил Ричард Уайлдер.
Мэри чувствовала, что Томас смотрит на нее, но не смела повернуть голову. Ей и без того было тяжело.
— Для этого никогда не было веских причин. Он был навеселе от сидра и пива. Хотел, чтобы ужин был подан в оловянной посуде, а я подала в деревянной. Ему не понравился обед, который я приготовила. Что-то случилось на мельнице, и он просто был в плохом настроении.
— И вы никоим образом не провоцировали его?
— Никогда.
Калеб Адамс, младший из магистратов — ему было всего тридцать, но он был известен своим благочестием и умом, — сел прямее. Его бородка была идеально подстрижена, и сейчас он потер ее с неестественно глубокомысленным видом.
— Ваш муж считал, что подобными наставлениями дает вам правильные ориентиры?
«Руководство, как быть жестоким? Именно так», — подумала Мэри. Но сдержалась, так как понимала, что от подобной дерзости будет только хуже. Поэтому она ответила вопросом на вопрос в попытке убедить магистрата заменить расплывчатое слово «наставления» конкретным термином «насилие» или «побои»:
— Сэр, под «наставлениями» вы имеете в виду его гнев и агрессивность? — спросила она.
— Позвольте я выскажусь яснее, — продолжал Адамс, и она ощутила небольшой прилив гордости, оттого что ее тактика может оказаться успешной. — Вы считаете, что его наставления выходили за границы дозволенного, но тем не менее существует ли вероятность, что в данных обстоятельствах он поступал так, как любой муж поступил бы по отношению к непокорной или невежественной жене?
— Нет, — ответила она, но на ум ей пришел последний разговор с Томасом во дворе родительского дома: Томас, судя по всему, убедил себя, что поступал жестоко во имя ее же блага — он бил ее во спасение ее души. От этих воспоминаний ей стало страшно, что, скрывая их от магистратов, она поступает не лучше мужа.
Магистрат Дэниел Уинслоу сидел, сложив руки перед собой.
— Насколько жесток был Томас? — спросил он. — Вы действительно боялись за свою жизнь?
— Да.
— Как долго?
— Мне стало очень страшно, когда он проткнул мне руку вилкой.
— Это случилось этой осенью?
— Да. Кости до сих пор срастаются.
— Скажите мне кое-что, Мэри, — попросил Калеб Адамс ровным голосом.
— Я отвечу на все вопросы, — ответила она.
— Мне говорили, что в деле замешаны трезубые вилки. Зубья Дьявола. В прошении написано просто «вилки». Прибор, которым, как вы утверждаете, ваш муж проткнул вам руку, был двузубой вилкой или чем-то более спорным?
— Это была трезубая вилка.
— И он проткнул вас ею?
— Да, именно поэтому я знаю, что вилка может стать наистрашнейшим оружием.
— В таком случае у меня к вам два вопроса, — продолжил Адамс. — Первый: вы утверждаете, что он проткнул вам руку. Таким образом невозможно нанести смертельную рану. Почему вы испугались за свою жизнь?
— Становилось все хуже. Его жестокость — она усиливалась. Сначала он ударил меня, потом швырнул на пол, потом проткнул меня вилкой.
— Руку. Он проткнул вилкой вашу руку.
— Каким образом это оправдывает его жестокость? — спросила Мэри в ответ, повысив голос, и услышала, что у нее за спиной пронесся отчетливый «ах», когда все зрители в ратуше практически одновременно поразились ее словам. Они не ожидали, что она осмелится перечить магистратам. Обычно вопросы — скорее, даже просто просьбы разъяснений — исходили исключительно с судейской скамьи. Если кто и спорил с магистратом, то адвокаты, которые успели снискать себе непривлекательную репутацию крикунов и скандалистов.
— Я всего лишь хотел отметить, что, если бы Томас Дирфилд намеревался убить вас, он бы не целился в руку, — ответил Адамс и пожал плечами. — Мой второй вопрос заключается в следующем: как вообще в вашем доме оказались зубья Дьявола?
— Мой отец привез их. В Европе они вошли в моду.
Губернатор посмотрел на Адамса, и на мгновение Мэри успокоилась, подумав, что на этом кончится все это бессмысленное обсуждение столовых приборов. Но она поняла, что неправильно истолковала этот взгляд, когда Джон Эндикотт произнес:
— В Европе многое входит в моду, Мэри. Именно поэтому мы приехали сюда.
При этих словах все мужчины на скамье кивнули как один, в том числе и Ричард Уайлдер.
— Также ходят слухи, — продолжал Адамс, — что вы использовали зубья Дьявола не только как обычный столовый прибор.
От злости ей хотелось крикнуть: «Почему нельзя назвать их просто вилками?» Но Мэри уже осознала, что это не следует делать. Поэтому она придержала язык и ждала, при этом тщательно продумывая ответ. Она знала, что стоит на кону. Ей также были известны две истины: кто-то или что-то оставили вилки на ее дворе, а затем она снова воткнула их в землю, предварительно вытащив. Ей предстоит еще столько всего сказать, а также объяснить. И как раз, когда она уже была готова ответить, Адамс продолжил:
