Джон Эндикотт небрежно махнул рукой, но сказал:
— Хорошо, Филип. Хорошо. Но прошу вас, давайте побыстрее.
— Да, разумеется, — согласился адвокат. Он оглянулся и сделал какой-то женщине знак подойти ближе; Мэри увидела, что это Перегрин Кук. Прошлым вечером она показалась Мэри уставшей, но сегодня утром выглядела прелестно, и Мэри приписала ее красоту как утреннему свету, так и грации, которая приходит с беременностью. Даже лицо Перегрин как будто округлилось за последние несколько дней, в то время как ее тело стало перестраиваться под ребенка внутри. При виде этой женщины Мэри ощутила укол зависти, и ей стало горестно за свою душу, которая способна завидовать подобному счастью.
Зато ее мать при виде Перегрин прошептала что-то на ухо отцу, но, когда Мэри вопросительно подняла бровь, он только покачал головой.
— Расскажи мне, — попросила она шепотом.
— Как смеет Калеб Адамс — да и вообще кто угодно — утверждать, будто моя дочь может вступить в сговор с Дьяволом, в то время как вот эта сознательно пыталась нас отравить? — тихо ответила Присцилла.
— Мы этого не знаем, — ответил Джеймс. — А при свете дня и при условии, что заболела только Ханна, я склоняюсь к мысли, что она никого не пыталась отравить.
— Я не согласна, — пробормотала Присцилла.
— Вы дочь Томаса, верно? — спрашивал Дэниел Уинслоу.
— Да, меня зовут Перегрин Кук, — сказала она, заправляя выбившуюся прядь рыжих, почти как морковь, волос под чепец.
— И что вы хотите нам рассказать?
— Я ничего не хочу рассказывать, сэр. Я здесь потому, что адвокат моего отца настоял, чтобы я пришла.
— В таком случае будьте добры сказать нам: почему же, — и тут Уинслоу набрал воздуха, чтобы произнести следующие слова с нескрываемым презрением, — адвокат вашего отца вытолкнул вас на эту арену?
— Он попросил меня ответить на ваши вопросы.
Уинслоу обернулся к магистратам.
— У нас есть к ней вопросы?
Повисла неловкая пауза, прежде чем Калеб Адамс взял инициативу в свои руки.
— Ваш отец когда-нибудь бил вашу мать? — спросил он.
Прежде чем ответить, Перегрин посмотрела в восточное окно.
— Я никогда не видела, чтобы мой отец бил мою мать.
— И Томас был хорошим отцом?
— Он каждое утро читал псалтырь моей матери, моему брату и мне, а потом маме и мне, после того как брат скончался.
Мэри отметила, что она не отвечала однозначными утверждениями, которых от нее ждали Бристол и магистраты.
— Перегрин, — давил Адамс, — вы утверждаете, что никогда не видели, чтобы ваш отец бил вашу мать.
Перегрин кивнула.
— Вы когда-нибудь видели, чтобы он унижал ее жестокими или нечестивыми словами?
— Он не говорил ничего нечестивого.
— А жестокого? — спросил Уайлдер.
— «Жестокий» — понятие относительное, Ричард, — сказал Адамс. — Мы можем по-разному интерпретировать это слово. А «нечестивый» — понятие абсолютное, и Перегрин ясно дала понять, что Томас никогда не унижал свою первую жену нечестивыми словами.
— Справедливо, — заметил губернатор, и Перегрин не стала спорить. Она смотрела перед собой пустым взглядом.
— Когда вам было четырнадцать, ваш отец подстрелил лошадь, потому что она случайно убила вашу мать. На мой взгляд, это показывает глубину его привязанности к Анне, — сказал Адамс.
— В этом воспоминании скрыт какой-нибудь вопрос, Калеб? — спросил Уайлдер почти дружественным тоном.
— Нет, — признался Адамс. — Я был ребенком тогда. И до сих пор помню, как глубоко был тронут.
«Тронут тем, что человек убил свою лошадь», — подумала Мэри.
Уайлдер наклонился вперед.
— Перегрин, после того как ваш отец женился во второй раз, видели ли вы когда-нибудь синяки на лице Мэри Дирфилд?
Перегрин сжимала перед собой руки как будто в молитве. Мэри ждала. Ждали судьи. Наконец она ответила:
— Да.
— Продолжайте.
— На щеке.
— Вы знаете, как она получила его?
— Отец или Мэри объясняли их так же, как вы уже слышали. Один раз вечером она ударилась о колышек для одежды. В другой раз синяк остался от сковородки.
Уайлдер продолжил:
— А потом она — предположительно — ударилась плечом, когда упала.
Перегрин промолчала.
— А совсем недавно она — еще раз предположительно — упала на чайник.
Когда Перегрин снова промолчала, Уайлдер спросил:
— Как вы объясняете тот факт, что все эти… случайности следовали одна за другой?
— Такое со всеми случается, — ответила Перегрин. — Один раз я споткнулась о камень и очень сильно вывихнула лодыжку.
Но слова Уайлдера она этим не перечеркнула.
Губернатор посмотрел на мужчин по обе стороны от него и спросил, есть ли у них еще вопросы. Когда все промолчали, он поблагодарил Перегрин и попросил, чтобы пригласили следующего свидетеля.
Когда Перегрин направилась к лестнице, Мэри заметила, что ее отец придержал мать за локоть, а та проводила беременную женщину ядовитым взглядом.
Мэри слушала, как матушка Хауленд поносила ее, называя «отпетой грешницей, чье сердце наполнено одной только похотью, в нем нет места стыду и раскаянию», и мрачно думала про себя: «Ну, по крайней мере, она не обвиняет меня в смерти своего слуги и, во всяком случае, не подозревает меня в колдовстве».
— Итак, — резюмировал Калеб Адамс, — вы видели ее с Генри Симмонсом — племянником Валентайна Хилла — у гавани.
— Да.
Мэри хотелось сказать всем, что Генри всего лишь помогал ей, когда ее чуть не задавила повозка, но она усвоила урок: магистраты не жалуют тех, кто перебивает свидетелей.
— Она вела себя отвратительно, — говорила Бет. — Мы как будто вновь оказались в Лондоне, среди обреченных на адовы муки, а она была лишь распутной девкой, поджидающей матросов.
— Вы видели, чтобы она непристойно вела себя с другими мужчинами? — спросил Калеб Адамс.
— Когда Уильям Штильман только заболел и слег — до того как почти погрузился в сон и уже не мог говорить, — Мэри приходила к нему, и они вдвоем только и делали, что болтали. Это было абсолютно неприлично. Я очень тревожилась.
— Тревожились? — переспросил Ричард Уайлдер. — Я могу понять, что вы могли испытать целую гамму эмоций, если все действительно было так, как вы говорите. Но, простите, почему, ради всего святого, вы волновались?
