— Доктор говорит, что твоя рука заживает. Ты должна вести себя осторожнее, Мэри. Я знаю, ты считаешь, что я ударил тебя без причины, но это не так. Тебя нужно объезжать, как лошадь. Смирять, как падшего ангела. Ты просто тупа или в тебе сидит что похуже? Что-то гордое? Что-то, что навлечет на тебя вечное проклятие?
Ей хотелось напомнить ему, что ее спасение или падение давным-давно предопределено
[12]. Но она понимала, что сейчас опасно раскрывать рот.
— Наверняка я знаю только одно, — продолжал он. — Ты не выдержишь еще одну случайность вроде того несчастного случая, — он сделал короткую паузу, — с чайником. Я чувствую твою агонию, Мэри. Я чувствую.
Он довольно долго держал ее левую руку в своей, в тусклом свете единственной свечи изучая сломанную им же кисть.
— Да, она заживает, — сказал он теперь задумчивым тоном, как будто убедившись. Но она видела, что у него в голове зреет какая-то мысль — недобрая мысль. — И эти пальцы непохожи на ведьмины когти.
Она ждала молча и настороженно.
— Ты знаешь, почему я солгал в ратуше?
Его прямолинейность застала ее врасплох. Она знала, что может дать множество ответов, от расплывчатых и ложных до самых обличительных и правдивых. Она могла сказать, что он любит ее, и могла сказать, что он гордец и хотел спасти остатки репутации. Она могла предположить, что потерять треть собственности было для него невыносимо. Могла даже сказать, что он рискнул своей бессмертной душой потому, что на самом деле никакого риска не было: он и без того знал, что спасение ему не суждено, а в таком случае какой еще может быть вред от лжи, пусть даже настолько наглой?
Возможно, знай она, каким будет ее последнее слово — окончательное последнее слово, слово справедливости, не последнее слово за сегодняшнюю ночь, — она бы понимала, что ему ответить. Но она этого не знала, поэтому просто сказала:
— Я не знаю. Но…
— Но что?
— Мне приятно, что ты признаешь истину — по крайней мере, со мной, здесь, в нашей постели.
Он отпустил ее руку. Вскинул бровь и сказал ей:
— Мне пришлось солгать. О, конечно, это было и в моих интересах. Это очевидно как демонам, так и ангелам. Это был единственный способ вернуть тебя под крышу, где тебе, моей жене, самое место. Но слушай внимательно то, что я сейчас тебе скажу, потому что это правда: я сделал это и для тебя.
— Для меня?
Он кивнул.
— Мы сделали это для тебя, — сказал он, подчеркнув первое местоимение. — Твой отец и его друг в ратуше, магистрат.
Мэри была удивлена, но больше тому, что он рассказывал ей все это, а не тому, что подтвердились ее догадки насчет заговора за ее спиной. Она подозревала это с того самого дня, когда она с родителями впервые пришла к Ричарду Уайлдеру.
Томас продолжал:
— Это был — и да, мы с твоим отцом и тем магистратом обсуждали это дважды — единственный верный способ защитить тебя от обвинений в колдовстве. Вспомни обвинения от нашей служанки. Вспомни инсинуации, которые матушка Хауленд изложила как факты. Подумай о смерти Уильяма Штильмана. Я несовершенный муж и несовершенный человек. Это тоже факт. Но я пекусь о тебе в достаточной мере, чтобы наставлять тебя, даже если иногда это знание преподносится таким образом, что доставляет нам обоим боль. И знаешь что, Мэри, подумай хорошенько вот над чем: я намного привлекательнее петли.
Она попыталась что-то сказать, но он приложил палец к ее губам.
— Все время, с самого начала, у твоего прошения было шансов на успех не больше, чем у маленькой ласточки в ураган. Даже нет, не так. Чем у бабочки в метель. Твой нотариус выполнил свою работу, но ты всего лишь женщина, чье поведение вызвало большее подозрение, чем жестокость ее мужа. Да, у тебя могущественный отец. Но, как мы видели здесь и в Хартфорде, даже самые могущественные люди бессильны против толпы — особенно если это толпа магистратов, — которая увидела ведьму у себя под боком.
Он положил руку на ее шею, но не сжал. Прикосновение было столь же нежным, сколь и грозным.
— Знаю, что, по твоему мнению, мои руки причинили тебе зло. Но они не веревка. И я тоже это знаю. Мы можем жить дальше как муж и жена. Мы можем. Я могу стать лучше. Но ты должна идти мне на уступки, чтобы твой отец и я могли тебя защитить.
Она тяжело сглотнула, зная, что он почувствует, как двигаются ее мышцы. У нее пересохло во рту.
— Идти тебе на уступки? Что именно это значит? — спросила она вдруг охрипшим голосом.
— Я понятия не имею, какие планы ты вынашивала и зачем тебе понадобились зубья Дьявола; я понятия не имею, как далеко зашла твоя интрижка с Генри Симмонсом. Я даже не знаю, продолжаешь ли ты навещать ту странную женщину с перешейка, Констанцию Уинстон. — Он убрал руку с ее горла. — Но пойми, что ты должна быть осторожна. Не заигрывай с Дьяволом. Он куда более жестокий господин, чем я.
Он натянул свою сорочку. Потом отвернулся от нее, взял с пола ночной горшок и направился в угол комнаты. Она сидела на кровати, кутаясь в одеяло, огорошенная его словами, но не удивленная до глубины души. Она вспоминала все, что случилось с ней в ратуше.
Но она думала и вот еще что: она не сделала ничего дурного и — как-нибудь, каким-то образом — все равно освободится от ига этого человека. Более того, ее освобождение наступит не потому, что магистраты, приговорившие ее к жизни с этим человеком, пополнят свой личный список подлостей, отправив ее из этого мира в другой посредством эшафота.
— Мэри.
Он уже вернулся и сидел рядом с ней на кровати.
— Да?
— Тебе нужно отдохнуть после всего, что ты пережила. Закрой глаза и успокой свой разум.
Она кивнула, внешне повинуясь. Но прошло несколько часов, прежде чем ее сознание успокоилось настолько, что она смогла заснуть.
А ночью ей снился сон, и он казался настолько реальным, что, проснувшись, она долго смотрела в дальнюю стену и размышляла, не было ли это знаком — и если да, то что он значит. Она записала сон в свой дневник, потому что навеки хотела сохранить в памяти увиденное.
Во сне (если это был сон) она видела маленькую девочку, не старше шести лет, одетую в сорочку небесного цвета, она ела малину из небесно-голубой миски. Волосы у девочки были золотистые, завязанные в хвост розовой шелковой лентой, они падали ей на спину, а глаза у нее были такие зеленые, что Мэри сразу подумала о кошке. На ногах у нее были изящные домашние туфельки, Мэри сама носила такие в детстве: друг отца привез их из Бомбея. Однако девочка говорила не как ребенок, а как взрослый человек, мудрый и рассудительный, проживший долгую и разумную жизнь.
