— У нас достаточно хлеба?
— Нет, мэм. Мне испечь еще? Или сходить к Обадии Вуду?
Мэри покачала головой.
— Я сама схожу. У тебя еще много работы, а мне будет приятно прогуляться.
Вуд был болтливый старик, даром что приобщенный к церкви. Мэри потеплее оделась: облачилась в свой самый тяжелый плащ с капюшоном, аккуратно надела перчатку на левую руку и намного быстрее — на правую. Она сомневалась, что из-за плохой погоды пристав перенесет назначенное судом наказание, и даже подумала, что холод и снег сослужат несчастному пользу: может быть, от них кожа на спине онемеет и боль смягчится.
Снег все падал, и мостовая стала скользкой. Мэри два раза чуть не упала по дороге в город, ноги выскальзывали из-под нее, точно лед на мостовой издевался над ними, но каждый раз ей удавалось восстановить равновесие, после чего она клялась себе, что будет идти медленнее. Насколько она знала, причин для спешки не было: экзекуция либо уже закончилась, либо ее отложили. Она прошла мимо хлебной лавки и в окно увидела, что у Обадии еще много хлеба. Она сможет купить буханку на обратном пути. Снег словно укутал весь мир, все вокруг стало прекрасным и мирным, несмотря на цель ее прогулки.
Подойдя к площади, сквозь снежную пелену Мэри увидела небольшую толпу у эшафота, где набожные наказывали неправедных. Обычного гомона слышно не было, но Мэри приписала это холоду, а не мрачной обстановке. Она не раз видела, как хулили преступников, когда они стояли под ударами кнута или в кандалах под солнцем в гавани. Разве не при ней дети Хаулендов недавно пытались еще сильнее помучить старого квакера, когда того секли и гнали по улицам города? Но при этом она не слышала ни ударов, ни криков Генри. Либо экзекуцию еще не начали, либо уже закончили, потому что на таком маленьком расстоянии никакой снег не мог бы заглушить свист плети. Мэри сомневалась, что найдет в толпе тетю или дядю Генри — она бы не пришла, если бы полагала иначе, — потому что они, конечно же, не одобрили его поступок. Пытаться поцеловать замужнюю женщину? Это серьезное прегрешение. Однако она все равно натянула капюшон поглубже, на случай если среди зрителей окажется кто-нибудь, знакомый с ней, до кого дошли сплетни насчет нее и Генри Симмонса.
Подойдя к толпе, Мэри поняла, что — хорошо или нет — она пришла как раз к началу наказания, и ощутила одновременно тревогу и сожаление от того, что ей сейчас предстоит увидеть. Но она знала также, что выбора у нее нет: она должна быть здесь. Пристав как раз закончил чтение обвинения — в прелюбодеянии, — после чего капитан стражи, которого Мэри видела впервые (это был высокий мужчина со светлой бородкой, подчеркивавшей точеные скулы), взял плеть и стал разматывать ее. Наказание включало в себя пятьдесят ударов плетью и заключение у позорного столба до заката.
И там был он: без рубашки, голова и руки в кандалах, черный замок скреплял деревянные плашки, припорошенные снегом. Пальцы сжаты в кулаки, волосы обледенели. У Мэри перехватило дыхание, она мысленно помолилась за него и попросила прощения за свои деяния. Большинство зрителей стояли позади Генри, чтобы видеть его спину. Мэри задержалась перед ним. Он склонил голову, но она не могла понять, что тому причиной: усталость или покорность судьбе. Уж точно не униженность. Генри Симмонса, как и любого смертного, можно было пристыдить, но сейчас об этом и речи не шло. Он сам пошел на это. Его грех был актом непокорности, рожденным из высокомерия и гордыни. И Мэри была уверена, что он не боится. Она боялась сильнее его. Его высекут, и ему будет больно — очень больно, — но потом все закончится. Мэри полагала, что он не из тех, кто не в состоянии вынести побои. Нет, скорее всего, он склонил голову потому, что устал, или хотел, чтобы все это поскорее закончилось, или он злился, оттого что наказание отняло у него день, украло его время.
Капитан поднял плеть и нанес первый удар, звук пронесся сквозь падающий снег, точно одиночный пронзительный раскат грома, и в тот момент Генри рефлекторно вскинул голову, его глаза были широко распахнуты, а из открытого рта вырвался едва слышный хрип. Мэри вздрогнула. И тут толпа наконец заговорила, все как один громогласно поносили Генри, их голоса сливались в единый поток насмешек и гогота, его называли грешником, мерзавцем и негодяем, а когда второй удар обрушился на его спину, Мэри подняла руки и откинула капюшон. Если он вынужден терпеть это ради нее, то она не станет прятаться в тени. Их взгляды встретились. Каждый раз, когда плеть вгрызалась в него, его тело дергалось, как марионетка в руках неопытного кукловода, и он моргал, но продолжал смотреть на нее, щурясь, точно пытался прочитать мелкий шрифт в документе, сидя за своим столом в конторе дяди Валентайна, и Мэри была уверена, что видела в этом взгляде благодарность. Он был рад, что она пришла.
Тем временем между шестым и седьмым ударами на толпу вдруг нахлынуло стремление к упорядоченности, и зрители начали считать вместе с капитаном, словно в отвратительной алкогольной игре, одной из тех, в которые, насколько было известно Мэри, играли в питейных заведениях.
Когда капитан закончил, он взял ведро — Мэри сначала показалось, что там снег, но потом она поняла, что это соль, — и опрокинул его содержимое на спину Генри. Затем свернул плеть, спрыгнул с помоста и протолкался через толпу зрителей. Когда Мэри снова посмотрела на Генри, она заметила, как он едва заметно покачал головой; по его лицу, несмотря на холод, снег и сосульки в волосах, катился пот. И Мэри поняла, что если сначала он еще мог порадоваться ее присутствию, то теперь он встревожен и хочет, чтобы она ушла.
Какое-то время она медлила, чувствуя, как снежинки оседают на ее лице и чепце. Она ощущала их на ресницах и носу. Ее рвало на части. Он дернул головой влево — с ее стороны — вправо, — и она обернулась, ожидая увидеть матушку Хауленд или, не дай бог, своего мужа. Но не увидела знакомых лиц. Он просто указывал на улицу, настаивая, чтобы она ушла.
И тогда она натянула капюшон обратно и стерла снег с лица. Те, кто пришел поглазеть на зрелище, увидели то, что хотели, и уже начали расходиться; так что она обогнула столб, чтобы посмотреть на истерзанную спину Генри: следы от ударов, протянувшиеся от поясницы до плеч, набухли и кровоточили — и Мэри почувствовала прилив тошноты, потому что все это напоминало шмоток плохо разделанного мяса, а не человеческую кожу. Кровь струилась по спине Генри и впитывалась в брюки, а на снегу внизу как будто алели пятна мадеры. Помимо длинных черных линий, полосовавших его спину, кое-где были пятна, одно практически в форме звезды, — Мэри поняла, что это открытые раны.
Она протерла глаза, которые слезились вовсе не из-за снега. Сожаление и грусть грызли ее изнутри. Она сделала это с Генри Симмонсом: она набросила ему на плечи эту изуверскую ливрею, это она облекла его в эту мясистую мерзость.
Но он прав: ей нужно собраться с силами и уйти отсюда. Что она и сделала. Она ушла от столба, вспоминая, под каким предлогом пришла в центр города. Хлеб. Обадия. Она аккуратно потерла левую кисть, в которой срастались кости, и подумала о том, как ничтожна она. О том, как ничтожен человек. О том, что гнев вновь забурлил у нее внутри.
