Сегодня Джон Нортон разбирал «Второзаконие», и Мэри старалась сосредоточиться на деяниях Моисея. Когда пастор дошел до тридцать третьего стиха тридцать второй главы, она ахнула едва слышно, но так резко, что и мать, и Кэтрин обернулись к ней.
— Вино их, — наставительно читал священник, и Мэри вгляделась в строчки в собственной потрепанной Библии, — яд драконов и гибельная отрава аспидов.
Мэри ахнула невольно от восторга, потому что это был знак, ясный, как и все прочие, что посылал ей Господь. И только воскресший Спаситель мог так говорить с ней сейчас, только Он, не Сатана. Не здесь. Не сейчас. Не в этом месте, не в этой церкви, не на этой скамье. Она кивнула матери и Кэтрин в знак того, что с ней все хорошо и обморок или припадок ей не угрожают, и уставилась на одно слово в книге: аспиды. Вот оно. Змея. Змей. Гадюка. Аспид.
Яд драконов, отрава аспидов.
Не вилка. Вильчатый язык.
Она вспомнила их недавний разговор с Констанцией. Возможно ли, что тот, кто оставил в ее дворе вилки и пестик, хотел отравить ее заклятием более ядовитым, чем порченый десерт Перегрин? Заклятием, к которому приложил бы руку сам Люцифер? Или это тоже дело рук Перегрин и на яблоки она перешла, когда Мэри обнаружила вилки?
— Упою стрелы Мои кровью, — продолжал Нортон, повысив голос, зачитывая слова Бога, произнося их со столь горячей страстью, что сидевшим в святилище показалось, будто на дворе июль, они сидят снаружи и солнце светит на них; затем он ударил обеими руками по бокам кафедры, и резко воцарилась тишина. Где-то в задних рядах плакала женщина. Мэри были понятны ее терзания: боль от осознания того, что в сердце гнездится страшный грех и какое это разочарование для Господа, и от мыслей о грядущих кострах Ада. Быть среди проклятых, тех, кого не избрали? Не было и не могло быть ничего страшнее.
Однако люди каждый день заключают договоры с Дьяволом. Он искусно манит в бездну, откуда, раз шагнув, уже не спастись.
— Помните, — вновь заговорил Нортон, — таков ваш Бог. Среди нас есть те — наши братья, наши сестры, наши дети, — кто уже осужден. Осужден справедливо. Нелицеприятно. О, они льстят себе. Я не обращусь к этому пламени. Мое место в церкви. Я знаю заповеди, и я читаю псалтырь. Но Богу известна их злоба. Те, кто алчет тьмы, навлекут на себя гнев, непостижимый смертным разумом. Они увидят, как кожа слезает у них с рук, а кости чернеют, они увидят, как огонь обратит их ноги в обугленные обрубки, а стопы — в пепел. Они будут видеть и чувствовать это каждый день на протяжении вечности. Каждый день. Каждую минуту и каждый час; их веки будут сожжены так, что они не смогут закрыть глаза на свои уродство, агонию и стыд. Да, стыд. Стыд грешника, наихудший из всех. Они навсегда останутся среди запаха горелых волос и сожженной плоти, с пламенем на коже, которое не потушат их пот, гуморы или даже океан, столь же широкий, как тот, что отделяет нас от нашей родины. Но их глаза не вытекут — ни в начале, ни под конец, никогда, — чтобы они всегда видели, что Сатана может и будет делать. Их крики сольются в вопль, перед которым померкнет даже гром.
Но их наказание не относится исключительно к ним. Оно будет и нашим наказанием тоже, если мы не станем с великим рвением стремиться жить той жизнью, которой хочет от нас Господь. Его гнев праведен, и сама эта справедливость огорчает Его, поскольку все, чего Он желает от нас, — чтобы мы услышали Его слова и любили Его должной любовью, не отвергая чудесный дар, который Он нам преподнес. Жизнь. Да, в том числе и жизнь здесь. Он подарил нам новый мир, шанс на Новую Англию. Но мы не должны заблуждаться: Его терпение коротко. Ведь Он не дарил нам новую землю затем, чтобы мы служили здесь Сатане; он не потерпит, если мы отравим ее так же, как мы отравили Эдем, Израиль, Францию, Англию и все другие места, где ступала нога человека и где человек разочаровал его, — сказал Нортон, и мысли Мэри, точно змеи, обвились вокруг слова «отравили». Вот еще один знак.
Она могла перечитывать Библию так же ревностно, как Джон Нортон, и не найти более подходящего стиха для объяснения того, что случилось у ее собственного порога.
Она никогда не станет баловаться с заклятиями, точно какая-нибудь ведьма; но может ли она приобщиться к аптекарскому искусству и создать зелье? Яд?
Если Перегрин смогла, значит, и она сможет.
И сделает.
Она постаралась хотя бы на то время, что находится в церкви, прогнать эту мысль из головы, но она была подобна камню, прочно осевшему в русле реки: поток на протяжении веков будет огибать его с двух сторон, прежде чем сможет сдвинуть хотя бы на дюйм.
Она оглянулась на своего мужа, который сидел склонив голову, но не потому, что молился или обдумывал слова пастора. Мэри видела: он наклонился потому, что ему было все равно и хотелось спать. Ему было скучно.
Если в конце концов кому-нибудь и суждено испытать адовы муки, то ему.
Если, конечно, она не позаботится о том, чтобы он испытал их сначала здесь.
Снег быстро таял, но вдоль заборов и во дворах еще лежали сугробы, кое-какие девственно-белые, но по большей части черные от грязи или коричневые от животных испражнений. Улицы были чисты, гулялось по ним легко. Когда они с Томасом и Кэтрин вышли из церкви на обед, Мэри подняла голову к солнцу, наслаждаясь теплом лучей на лице. Но мысли ее были заняты тем, что сказал священник, — и, следовательно, тем, что сказал Господь. Так часто ей казалось, что воскресная проповедь предназначена именно ей, и, учитывая пятно на ее репутации в связи с недавними событиями, было бы логично предположить, что священник думал о ней. Однако на этот раз ее размышления подхлестывало не привычное жгучее желание разобраться в смысле проповеди, как и положено христианке, а внезапное и неслучайное совпадение вилок, гадюк и яда: да, Джон Нортон говорил как будто с ней, но не из-за того, что она сделала, а из-за того, что могла сделать. Возможно ли, что сегодня преподобный стал для нее источником вдохновения? Но если он не более чем инструмент, то в чьих руках он находится, Бога или Дьявола? Мэри была уверена, что внутри материнской церкви властвует Бог. Снаружи — в этом она уже сомневалась.
Они не успели уйти далеко, как Томас вдруг взял ее за локоть и притянул к себе. Человек, плохо знавший его, мог бы истолковать этот жест как проявление нежности или симпатии, но Мэри хорошо знала мужа и поняла, что сейчас что-то произойдет — нечто нехорошее. Когда она отвернулась от солнца и посмотрела на улицу, то увидела, что рядом с ними идет Генри Симмонс.
— Доброго воскресенья, — сказал он совершенно искренним тоном. Он был похож на радостного щенка, хотя Мэри знала, что он не так прост. Знала, какие темные мысли он может лелеять после всего, что произошло между ними.
Теперь Томас шел быстро, таща жену за собой, и смерил Генри злобным взглядом. Он ничего не сказал, поэтому Мэри тоже промолчала.
— Томас, я должен извиниться перед вами, — продолжал Генри, и при этих словах Томас остановился. Мэри не знала, как ей отнестись к этой демонстрации раскаяния. Она бы предпочла, чтобы Генри держался подальше и ничего не говорил, во-первых, потому что, на ее взгляд, подобная беседа не могла привести ни к чему хорошему, а во-вторых, потому что ей вовсе не хотелось, чтобы Генри извинялся перед таким гадом, как ее муж.
