— Да. Ее подруга тоже беременна. Она говорила Перегрин, что боится, как бы ты не пришла на роды, и посоветовала ей держаться от тебя подальше, когда подойдет срок.
Мэри отложила в сторону свою вышивку — три осенних кленовых листа — и закатила глаза.
— Прекрасно. Я не буду повитухой.
— Но раньше ты присутствовала при родах Перегрин?
— Я была при рождении одной из девочек. Другая родилась так быстро, что я узнала только на следующий день. Но, оттого что я присутствовала там, Перегрин не произвела на свет чудовище или урода. Обе мои внучки красивы и здоровы.
— Когда ты собираешься увидеться с ней снова?
— С Перегрин? Не знаю.
— Прошу тебя, Мэри, будь осторожна.
— Она была очень мила, когда принесла нам яблоки с изюмом, которые вы готовили вместе.
— Она и тебе принесла? — спросила Ребекка. В ее голосе прозвучало удивление.
— Да.
— И они были вкусные?
Мэри кивнула, надеясь, что ей удалось сохранить нейтральное выражение лица.
— Я рада. Но поберегись других женщин. Такие, как матушка Хауленд, могут наговорить что угодно.
— Знаю, — ответила Мэри. — И осознаю, что мое прошение дорого мне обошлось, и со стороны все выглядит так, оно принесло мне только горе.
— Мне очень жаль.
— Тебе не за что извиняться, — ответила Мэри сердечным тоном. — И не стоит беспокоиться обо мне. Со мной все будет хорошо.
— Почему ты так уверена?
Мэри вздохнула. Ей на ум пришел стих из второй главы Евангелия от Луки, где Дева Мария поклялась хранить в сердце своем то, что сказали ангелы и пастухи о рождении Господа, и поэтому какое-то время Мэри молчала. Потом ответила, в той же степени скрытно, сколь и честно:
— Я не уверена и понимаю, как мало мне известно о том, какое место отвел мне Господь в своем плане.
— Ты больше не находила у себя дома знаков Сатаны?
— Ты о том, что я нашла в земле во дворе?
— Да.
— Нет, не находила.
— У тебя нет мыслей насчет того, кто был одержим?
— Или одержим до сих пор?
Ребекка кивнула.
— Нет, мне ничего не известно, — сказала Мэри и пристально вгляделась в лицо подруги: ей показалось, что та скрывает не меньше, чем она сама.
Они услышали, что задняя дверь открылась: вернулась Кэтрин. Обе женщины посмотрели на служанку и улыбнулись, когда она повесила плащ на колышек. Мэри подумала, что сама она стала относиться к Кэтрин со странной почтительностью, хотя и понимала почему. Ее удивило, что Ребекка тоже как будто немного побаивается служанку.
В тот же день, когда Мэри и Кэтрин готовили ужин, раздался стук в дверь, и Мэри оставила Кэтрин нарезать овощи. Это была Присцилла Берден, и Мэри сначала испугалась, что, возможно, что-то стряслось с отцом, но потом увидела улыбку на лице матери. Та протянула дочери корзинку и сказала:
— Сегодня утром прибыл «Сокол», и Валентайн с Элеонорой передали тебе гостинцы. Это с севера Ямайки и Антильских островов. Элеонора считает, что после того, что случилось в ратуше, подарок немного поднимет тебе настроение.
— Как мило. Они так добры ко мне, — произнесла Мэри. — Ты знаешь, что там?
— Нет. Это сюрприз, собранный Элеонорой.
Мэри отогнула ткань. В корзинке были апельсины, миндаль, финики и чай; Мэри глубоко втянула носом воздух, наслаждаясь ароматом. И тут заметила на дне, под фруктами, конверт с восковой печатью. Она уже протянула руку, но остановила себя. Если бы письмо было от друзей родителей, оно лежало бы сверху. А его положили — практически спрятали — под заморскими гостинцами.
— Это замечательно. Такой продуманный и неожиданный подарок. Я поблагодарю Хиллов. Но когда увидишь их, пожалуйста, передай мою искреннейшую благодарность.
— Конечно. Как твой день?
— Хорошо. Ко мне приходила матушка Купер.
— Ребекка? Она мне очень нравится.
— Мне тоже.
Присцилла из деликатности немного помолчала, затем сказала:
— Я рада, что ты не печалишься из-за решения суда, Мэри. Мы с твоим отцом довольны, что находишь другие способы занять себя.
Мэри кивнула. В каком смысле «другие», подумала она. Не колдовство? Ей стало немного тревожно при мысли о своих планах, которые медленно, постепенно выкристаллизовывались из ее решимости, обретенной в тот самый миг, когда она услышала страшный приговор.
— Что вы готовите? — спросила Присцилла у Кэтрин.
Служанка подняла взгляд от овощей и ответила, а Мэри тем временем выудила конверт из корзины и спрятала в рукаве. Потом с преувеличенной театральностью распаковала корзину, чтобы остальные увидели все — почти все, — что в ней было.
Еще не открыв письмо, Мэри уже знала, что оно от Генри Симмонса. Она прочитала его, когда Кэтрин убиралась в конюшне, а Томас ушел в таверну. Он заявил, что там у него встреча с фермером. Возможно, так оно и было. Может быть, они будут обсуждать поставки зерна, хотя на дворе уже зима. Но, скорее всего, они напьются.
Мэри внимательно читала письмо, разложив его на столе перед свечой, спиной к двери на случай, если Кэтрин вдруг потревожит ее.
Письмо было коротким, но, пока она читала его, у нее сильно забилось сердце и закружилась голова.
Мэри,
Вы прекраснейшее создание, солнце, что греет мою душу. Ваша нежность столь горяча, что, даже когда меня секли на холоде и вы явились из ниоткуда — сама Диана в зимнем плаще, — мне показалось, что я очутился в уютном кресле у камина. Я больше не чувствовал ни холода, ни боли.
Или по крайней мере страшной боли.
Но будьте осмотрительны, Мэри, как лиса, которая знает, что в тени безопасно. Все могло бы сложиться иначе, согласись магистраты даровать вам свободу. Я боюсь вашего мужа не больше, чем голубей или чаек, побирающихся в гавани. Но магистраты приняли решение, и нас ждут лишь ноющая боль и сожаление, если мы погонимся за призрачной мечтой.
Этот город не построен на драгоценном фундаменте Откровения: мы не настолько чисты. Шрам на вашей руке — лишь маленькая метка зла, на которое мы способны.
И даже если мне посчастливится увидеть вас завтра или послезавтра, в этом или в другом, благословенном, Городе, куда мы все стремимся, я более не поставлю под угрозу вашу репутацию или душу, пока вы состоите в браке с Томасом Дирфилдом. Вы очень много для меня значите — слишком много.
