— Что тебе угодно, Мэри? — спросил он.
— Преподобный здесь?
— Он пишет у себя.
— Скажите, я могу его видеть?
— Конечно. У вас все хорошо? Что-нибудь случилось с Томасом?
Она улыбнулась, чтобы ободрить его.
— У меня все хорошо, и у Томаса — тоже.
— Значит, это, — он немного помедлил, прежде чем продолжить, — как-то связано с вашим браком и решением совета?
— Нет. Я здесь не по поводу моего брака.
Теперь был ее черед помолчать, на этот раз потому, что она собиралась солгать и знала, что это лишь первая ложь из тех, что предстоят ей в скором времени. Если это знак, что она проклята, то пусть будет так. Но ее Господь непостижим и поставил чудовищ на ее пути. И возможно, что она просто пилигрим, пытающийся избежать зла на дороге, которая в итоге приведет в рай. Она собрала всю свою смелость и сказала:
— Я полностью смирилась с решением магистратов и молюсь, чтобы Бог был с Томасом и со мной и помогал нам чувствовать Его любовь в нашей любви, — так она продолжила ответ старосте.
— Преподобный будет очень рад это услышать.
— Мне пришла в голову мысль о том, что я могла бы сделать для Господа, если преподобный Нортон одобрит мое предложение. Поэтому я и пришла.
— Позвольте мне привести его, — предложил Зебулон, указав на алтарь, за которым располагалась маленькая комнатка, где работал пастор. — Я сейчас же вернусь.
Мэри улыбнулась и заглянула внутрь, ее взгляд скользнул к скамье, где она все эти годы сидела рядом с матерью. Лгать внутри этих стен — худший грех, чем за их пределами? Это очень плохо, если она собирается солгать Джону Нортону, священнику? Она знала, какими греховными были украшения церквей в Англии, соборов во Франции, изображения Христа на стенах и витражные окна, но невольно задумалась, решилась бы она зайти внутрь, чтобы говорить настолько гнусную ложь под взглядом воскресшего Спасителя. Среди голых стен солгать будет проще.
Услышав стук башмаков по деревянному полу в пустой церкви, она перевела взгляд на алтарь и увидела, что преподобный вышел из-за него, а староста семенит следом.
— Доброго дня, святой отец, — сказала она. Зебулон взял метлу и сказал, что очистит от снега передние ступеньки, дав понять, что не желает подслушивать разговор пастора и прихожанки.
— Как вы, пришли в себя после испытания в ратуше? — спросил преподобный, улыбаясь и потирая кончик бороды. — Это было непросто, учитывая, что решение вынесли не в вашу пользу.
— Я только что говорила Зебулону: я уважаю мудрость магистратов. И буду соблюдать договор, который я заключила со своим мужем.
— Вы мудрая женщина.
Она промолчала и поняла, что преподобный не знает, приписывать ли ее молчание смирению или непокорности.
— Скажите мне, — сказал он наконец, — что вы хотели обсудить со мной?
— Я бы хотела стать своего рода миссионеркой — для детей. Я знаю, что некоторые из нас работают с дикарями. Я много слышала о деятельности Джона Элиота.
— Джон — редкий экземпляр. Вы читали его книги?
— Нет, но слышала о них.
— Он выучил их язык, и настолько хорошо, что переводит Библию на алгонкинский язык. Вы тоже намерены выучить его? — спросил преподобный скептическим тоном.
— Я думала о Хоуках. Не о дикарях — по крайней мере, пока. Родители живут в изгнании, но у них на ферме работает пятеро детей.
— Хоуки — сложные люди. Упрямые. Их неслучайно изгнали.
— В этом я не сомневаюсь. Я беспокоюсь о душах детей.
— И вы просите моего разрешения? Если так, то решать должен Томас, не я.
— Не вашего разрешения, — сказала она, почтительно опустив глаза.
— Тогда чего?
— Я хотела бы, чтобы меня представили преподобному Элиоту. Он проходит через ферму Хоуков по дороге к индейцам к востоку от Натика. Я хотела попросить его провожать меня туда и обратно в те дни, когда он отправляется к дикарям. Мне неизвестно достоверно, почему Господь не благословил меня детьми. Но я принимаю это и молюсь, чтобы мое желание не было замаскированной гордыней. Я хочу помочь юным Хоукам вырасти во взрослых, которые любят Спасителя так же, как и я, как все мы, и которые вели бы себя подобающе.
Нортон неопределенно махнул рукой куда-то за пределы церкви.
— Вы предпочли бы, чтобы дети не выросли еретиками.
Она не могла понять, что значит его тон. Она услышала нотку добродушного сарказма, но, возможно, он воспринял ее слова всерьез.
— Вы сказали более точно, чем я, — заметила она.
— Джон Элиот выполняет работу, которая важна в такой же степени, как и опасна. Вы надеетесь проделать то же самое с небольшим английским племенем, которое ненамного цивилизованнее дикарей. Почему вы думаете, что они вас примут?
— Я могу не преуспеть. Но что хуже: не преуспеть в деле миссионерства или даже не попытаться?
— Я ценю твою храбрость.
— И преподобный Элиот знает Хоуков, верно?
— Да. А Томас? Что он думает?
— У Томаса нет возражений, — солгала она. Мэри сомневалась, что ее муж и Джон Нортон за все время жизни в Бостоне обменялись хотя бы десятком слов.
— Ну хорошо. У меня остался только один вопрос.
— Конечно, задавайте.
— Какие были у Генри Симмонса намерения на ваш счет?
Мэри не ожидала такого поворота и рефлекторно переспросила:
— Вы спрашиваете, почему он пытался поцеловать меня?
— Да.
— Я ничем не намекала ему, будто заинтересована в подобной связи.
— Я думал, что магистраты будут проверять эту версию пристальнее, чем вышло на самом деле, Мэри.
Она выпрямилась.
— Святой отец, говорите прямо. Я отвечу честно и без уверток.
— Ты подала на развод потому, что, как сама утверждала, Томас обходился с тобой с ненужной жестокостью.
— Жестокость не нужна по определению.
Нортон кивнул.
— Справедливо. Но магистраты установили, что Томас не был жесток с тобой. Значит, если ты хотела расторгнуть договор с мужем потому, что он поступил… жестоко, — он подчеркнул это слово, как будто от него оставалось дурное послевкусие во рту, — но Томас на самом деле обращался с тобой справедливо, то, возможно, есть другая причина, побудившая тебя искать освобождения от брака.
— А мое обвинение в жестокости в таком случае что? Предлог? Уловка?
— Разумный человек мог бы задать такой вопрос, да. Калеб Адамс считает это возможным.
— Нет, святой отец, — продолжала Мэри, изо всех сил стараясь сдержать ярость, — я не подавала на развод на ложном основании. Между мной и Генри Симмонсом не было ничего предосудительного.
