Маша направилась к подъезду, внутренне готовясь к апокалипсису. Она опасалась, что разборки начнутся сразу, как только они войдут в квартиру, однако мама, разувшись, отправилась на кухню, хлопнула дверцей шкафчика и включила чайник. Маша сбежала в свою комнату, так и не решив, что сказать. В душе было столько всего, что стоило начать злиться на маму, как тут же выползал стыд за свое происхождение, злость на то, что от нее скрывали правду, вина перед матерью за то, что так и не добилась от нее истинных причин нелюбви к Крестовскому. Забравшись на кровать и прижав к себе старого плюшевого медведя, Маша думала о том, что на самом деле она очень-очень маленькая для той бездны, которая разверзлась в ее душе. Хотелось плакать, шоколада и никогда никого не видеть. Разве что… Крестовского. Потому что он знал правду и при нем можно было выплакаться. При Димке Маша не смогла бы: и стеснялась, и берегла его.
Взяв в руки мобильный, Маша открыла чат с Крестовским. Хотела поблагодарить его за то, что выслушал, но вдруг подумала, что все время пишет и звонит ему первая. К клубку неприятных чувств добавилось еще чувство стыда за свою навязчивость.
Открыв чат с Димкой, Маша долго смотрела на свое последнее сообщение: «Я знаю про фото, позвони мне» — и все никак не могла нажать на вызов. Сил на то, чтобы объяснять ужин с Крестовским, просто не было. Когда мама постучала в комнату, Маша вздохнула едва ли не с облегчением, потому что так и не набралась храбрости для звонка Димке.
Мама успела переодеться в домашнее платье, Маша же к этому моменту сняла лишь влажные носки. В их доме было заведено переодеваться после улицы, и Маша ожидала, что мама сейчас сделает ей замечание, однако та ничего не сказала, прошлась по комнате, поправила стопку черновиков от реферата на столе, занавеску и только потом повернулась к Маше:
— Как много ты слышала?
— Достаточно, — ответила Маша, и в ее голосе против воли появился вызов.
Мама вздохнула, однако не стала уточнять. Вместо этого развернула компьютерный стул и села лицом к Маше.
— Я влюбилась в него. Так сильно, что ничего и никого вокруг не видела. До этого жила лишь учебой, а потом встретила его и едва университет не бросила.
Маша, готовая к чему угодно, кроме исповеди, затаив дыхание прижала к себе медведя. Она никогда не видела маму такой: потерянной, испуганной и глубоко несчастной. Против воли в душе поднимались жалость и желание защитить любимую маму от боли, не заставлять ее ворошить прошлое. Вот только одновременно с жалостью что-то злое в душе Маши твердило о том, что мама это заслужила своим обманом. Пусть теперь оправдывается. В первый раз Маша чувствовала, что почти ненавидит ее.
— Лев был ярким, остроумным, веселым, душой компании. Ну что я тебе рассказываю? Ты же видела его сына. Бывает же так — копия. — Мама нервно усмехнулась и продолжила: — Когда он обратил внимание на меня… это было чудом. У нас завязался бурный роман. Ночные свидания, прогулки по городу, рестораны, цветы… Знала бы ты, сколько цветов он мне дарил! Твой отец за всю жизнь столько не подарил.
Маша закусила губу, чтобы не сорваться. Отец любил маму. И цветы здесь были совершенно ни при чем. А еще она вдруг поняла, что мама живет в своем прошлом, даже не пытаясь из него вылезти. Иначе заметила бы, что сходство Романа со Львом ограничивается исключительно внешностью. «Душа компании…» Разве это про него?
— А потом все разом рухнуло. Оказалось, что я беременна. Он сказал, что мы поженимся, радовался, как ребенок. Но поговорил с семьей и разом стух. Стал говорить, что мы можем сбежать из дома, еще какую-то ересь. Но я не собиралась сбегать. Я не хотела прятаться, будто я преступница. Я поговорила с его матерью, хотя он и был против. Она оскорбляла меня, унижала… Говорила, что я хочу змеей проползти в их приличную семью. С тех пор он пропал. Мобильных тогда не было. Раньше он всегда сам звонил мне на вахту общежития, а после случившегося перестал. Я раздобыла его домашний номер. Но он не подходил к телефону. А спустя две недели он уехал, и больше я о нем не слышала.
Мама замолчала, глядя на сцепленные на коленях кисти. Маша же смотрела на нее и понимала, что чувство жалости перевешивает. Чертова жалость, которая не давала даже как следует разозлиться. И с Волковым всегда так было.
— У меня был выбор: бросить институт и лишиться всех перспектив или сделать аборт. Я выбрала второе.
Мама подняла голову и посмотрела на Машу с вызовом. Маша зажмурилась. Слушать исповедь мамы оказалось неожиданно больно.
— Ты жалела? — спросила Маша, не открывая глаз.
Представив себя в такой ситуации, она подумала, что не знала бы, как поступить.
— Жалела, Машка. Я ведь сразу пожалела. Еще в больнице. Грызла подушку, кричала, что передумала, а там уж передумывай, не передумывай — дело сделано. Ни университет вдруг оказался не нужен, ничего. Взяла академ, уехала в свой поселок. Там глаз поднять не могла: все ухмылялись, мол, учебу не потянула, дура блаженная. Я ведь плохо оттуда уехала, со всеми подружками разругалась. Считала, что умнее всех. А как вернулась, они все — кто уже с лялькой, кто вот-вот родит. Там все быстро происходило. Почти сразу после школы. Ну и жизнь как в болоте. Выдержала я два месяца и в Москву вернулась. Устроилась продавцом, потом в институте восстановилась. Трудно было. А потом, где-то через год, с Юрой познакомилась. Вернее, с тобой сначала, а потом уже с ним.
— Как это? — не удержалась Маша.
— Ты в парке упала и ревела. Родителей рядом видно не было. Я тебя подняла и пожалела. Пластырем коленку заклеила. А тут и Юра подбежал. Он зачитался конспектом, не заметил, что тебя рядом нет. И пока шли до метро, он мне все и рассказал: про тебя, про себя. Так я стала твоей мамой.
— Прямо вот так?
— Ну, не прямо так, сначала сидела с тобой несколько раз, пока он подрабатывал, гуляла с тобой. Денег на няню у него не было, родители тоже помогать не спешили. А мне с тобой хорошо было. Ты смешная была. А потом ты на прогулке стала всем говорить, что я — твоя мама, и я… знаешь…
Мамин голос сорвался, и сама она вдруг разрыдалась, горько, во весь голос. Маша никогда не слышала, чтобы мама так плакала. Она бросилась к матери и обняла ее за плечи.
— Машка… — прошептала мама и усадила Машу себе на колени. Восемнадцатилетнюю Машу весом пятьдесят килограммов. — Машка, Машка… я так тебя люблю. Я так боюсь за тебя. Ты же моя. Что бы там кто ни думал! Я нашла тебя в парке, ревущую и чумазую… Я заклеила тебе коленку и спела песенку, я косички тебе плела, я в больнице с тобой лежала, когда у тебя была ветрянка…
Мама снова разрыдалась, и Маша разрыдалась вместе с ней. Они ревели вдвоем в полутемной комнате, и это было почти так же хорошо, как реветь в квартире Крестовского.
— Ты меня никуда не отпускала, чтобы во мне гены плохие не проснулись? — всхлипывая, спросила Маша о том, что так убивало ее все последние часы.
— Нет, — замотала головой мама. — Нет, Машка.
