— Господи, Волков, — простонала Маша, чувствуя, что щеки вновь пылают от неловкости, — хватит уже, а? Красноречие — не твой конек. То есть твой, но только когда ты девочек на вечеринках развлекаешь.
— Крестовский даже на вечеринках развлекать не умеет, — пробурчал Димка и тут же добавил: — Прости.
— Дим, я вас не сравниваю. Мне все равно, что умеет Крестовский на вечеринках. Он — это он, а ты — это ты.
Димка молчал так красноречиво, что Маша сразу поняла: он хочет спросить, кто же из них лучше. Ну восемнадцать лет уже! Когда это тупое ребячество выветрится?
— Поезжай домой. Завтра увидимся, — сказала Маша.
— Хорошо. Пока.
Маша вздохнула и отложила телефон. От разговора с Димкой стало чуть легче. Получалось, что он готов попробовать общаться как раньше. Вопрос в том, готова ли она. Забота и волнение о нем никуда, оказывается, не делись, но что делать со страхом?
Маша вздохнула и открыла файл с рефератом. Тот сам себя не сделает. К счастью, учеба как средство от ненужных мыслей по-прежнему действовала.
Вечером, вернувшись из ванной, Маша увидела значок сообщения в мессенджере и пропущенный вызов. Сообщение, к ее разочарованию, оказалось от Димки. Он спрашивал, какую главу «Театра» читать. Маша поняла, что вопрос — просто повод, потому что они читали текст подряд и прочесть одну лишнюю главу для Димки, который учился в английской школе, было плевым делом. Однако Маша ответила и пожелала ему спокойной ночи. Будучи уверенной, что звонок был тоже от Димки, Маша едва не отложила телефон, но что-то дернуло ее посмотреть. Сердце тут же оборвалось, а желудок сжался. Крестовский звонил семь минут назад. Маша посмотрела на часы. Было без пяти десять. Надеясь, что Крестовский не успел отрубиться за семь минут, Маша набрала его номер.
Крестовский ответил только на пятом гудке.
— Маша, добрый вечер. Извини, что поздно, — сказал он так, будто это не она ему звонила. — Я раньше не мог.
— Неважно. Все в порядке, — заверила Маша и замолчала, не зная, что еще сказать.
Конфликт с Димкой вроде как пока разрешился, эмоции схлынули, и желание немедленно вывалить на Крестовского очередные свои проблемы поутихло. Все-таки здорово, что его не оказалось дома.
— Ты написала, что поговорила с мамой, — прервал паузу Крестовский.
Маша поймала себя на мысли, что он говорит как-то странно.
— Да, — ответила она. — Мы помирились и все выяснили. Думаю, теперь проблем не будет. И с нашим с тобой общением, и вообще, — добавила она и покраснела, потому что вдруг поняла, что навязывается. Крестовский ведь ни разу не говорил, что ему нужно общение с ней, не говоря уже обо всем прочем.
— Оу, это отличная новость, — попытался изобразить воодушевление Крестовский.
Именно попытался, как заметила Маша. А еще она вдруг поняла, что с ним не так: он говорил сейчас медленнее обычного. А еще у него опять прорезался акцент, который был отчетливо слышен в некоторых звуках в первые месяцы его пребывания здесь.
Маша почувствовала, что сердце тревожно сжалось от нехорошего предчувствия.
— Рома… — начала она, но на заднем плане раздался звон стекла, и Крестовский негромко выругался по-английски. — Что случилось? — испуганно спросила Маша.
— Разбился этот… в который чай наливают.
— Стакан? — нелогично предположила Маша, хотя чай в стакане видела только в поездах, а Крестовский, наверное, вовсе никогда не видел.
— Чайник. Чайник заварочный, — вспомнил название Крестовский.
— Ты не поранился? — встревоженно спросила Маша, потому что заторможенный Крестовский, забывающий слова, начинал всерьез ее пугать.
Он ответил не сразу, и Маша успела напридумывать страшное. Когда же он заговорил, короткий всплеск облегчения вновь сменился в ней тревогой:
— Нет. Я не поранился. Все хорошо. — Крестовский судорожно вздохнул, будто ему не хватало воздуха.
Маше в голову вдруг пришла мысль о суициде. Минувшим летом мама подсунула ей ролик со статистикой. Маша тогда пару недель не могла перестать названивать Волкову с проверками его настроения. То, что она будет думать о подобном в отношении Крестовского, было каким-то сюрреализмом.
— Рома, пожалуйста, скажи, что у тебя случилось?
— Все хорошо. Правда, — быстро ответил Крестовский.
— Рома! Ты не умеешь врать.
— Я просто устал, Маша. Не спал почти. Поэтому торможу.
— Ты ничего не принимал? — напрямик спросила Маша.
К ее ужасу, правильный до мозга костей Крестовский сразу понял, о чем она, и негромко хмыкнул:
— Нет, мысли приблизить собственные похороны у меня пока не возникало, если ты об этом.
— Пока?
— Не лови меня на формулировках, пожалуйста. Я правда устал.
Маша легла на кровать и облегченно закрыла глаза. Усталость — это ничего. С этим они справятся.
— Я могу тебе помочь?
Крестовский снова надолго замолчал.
— Можешь ответить на английском, если тебе совсем сложно. Смею надеяться, что пойму.
— Да поймешь, конечно, — сказал он на русском. — Ты хорошо говоришь.
Маше против воли стало приятно, потому что одно дело — слышать оценку мамы, а совсем другое — когда тебе говорит носитель языка.
Крестовский же снова вздохнул и произнес:
— Нет. Мне помощь не нужна. Я в норме. Просто посплю.
— Хорошо, — не стала настаивать Маша, понимая, что готова сорваться к нему, чтобы подержать за руку так же, как он держал ее вчера. — Спокойной ночи, Ром.
— И тебе, — отозвался Крестовский и первым отключился.
— Увидимся завтра, — произнесла Маша в уже замолчавший телефон.
Тревога никуда не делась, но она успокаивала себя тем, что из Крестовского правда никудышный лгун, а значит, ничего непоправимого действительно не случилось.
Утро показало, что успокоилась Маша рано. И если с Волковым, позвонившим, когда она подходила к универу, и хрипло сообщившим, что он с температурой и потому не придет, все было понятно: Маша привычно отругала его за наплевательское отношение к здоровью и пообещала позвонить после учебы, то вид Крестовского, явившегося на занятие через десять минут после начала лекции, заставил Машу вспомнить все вчерашние тревоги.
Крестовский, извинившись за опоздание, занял свое место, и Маша поняла, что на сегодняшней лекции можно поставить крест, потому что слушать преподавателя она больше не сможет. Все ее внимание обратилось к Крестовскому.
Тот выглядел почти как Димка в его самые плохие дни: бледный и заторможенный. К тому же, если Маше не померещилось, к не до конца сошедшим синякам под глазами добавился синяк слева на подбородке. Поскольку Крестовский сидел к ней правым боком, убедиться, так ли это, во время лекции не представлялось возможным.
