Эти четыре дня происходило что-то, чему Маша боялась даже дать название. Она сама себе стала напоминать героиню Остин. Теперь каждое утро начиналось с мысли о Крестовском. Это бесило и держало в тонусе. Поначалу Маша даже всерьез подумывала о том, чтобы покрасить волосы или же сделать модную стрижку. Хотелось закрепить во внешности те перемены, которые происходили внутри. Но когда она заикнулась об этом маме, та посмотрела так, что Маша быстро передумала, потому что объяснять то, что с ней происходит, не хотелось никому. Да она и не смогла бы.
Ее жизнь напоминала американские горки. А Крестовский молчал. И смотрел.
Маша дала себе и ему время до пятницы. Решила, что, если он так и не заговорит до конца учебной недели, она подойдет к нему сама.
Когда Димка позвонил и сказал, что больше не может сидеть дома, поэтому придет на занятия, Маша, к собственному стыду, испытала приступ досады. Она-то настроилась на то, что сегодня сможет поговорить с Крестовским и выяснить наконец, что происходит. И вот теперь Димка собирался в универ. От неожиданности Маша изобразила бурную радость — и в телефонном разговоре, и после, когда он пришел. Она изо всех сил старалась, чтобы все выглядело как раньше, хотя стоило взглянуть на Димку, как ее щеки сами собой залились краской. Маша четко поняла, что отдала бы все на свете за то, чтобы того поцелуя не было. Димке, судя по тому, какой он был дерганый, их общение давалось не легче.
Эйфория, ставшая Машиной спутницей в последние дни, улетучилась, уступив место тревоге, потому что стоило появиться Димке, как Крестовский перестал смотреть в сторону Маши. Будто она исчезла из аудитории, из универа, из города и вообще из жизни. Он смотрел на преподавателя, в телефон, в тетрадь. Он даже вновь принялся писать конспекты. Впервые за всю неделю. Маша не пыталась объяснить эти странности, ей просто было страшно.
К концу занятия Димка себя явно накрутил. С ним такое бывало, и Маша знала, что ему нужно покурить, побыть одному, и, возможно, его плохое настроение само рассосется. Если же нет, то его может чем-нибудь бомбануть, потом случится какой-нибудь большой капец, а потом Димка будет милым и виноватым. Маша искренне надеялась на первый вариант. Когда после лекции Димка рванул к выходу, Маша бросилась следом, но вдруг услышала:
— Дим, подожди.
Ее сердце едва не выпрыгнуло из груди. Она в растерянности замерла, понимая, что оставить этих двоих сейчас, когда Димка на взводе, означало приблизить большой капец. А еще она почувствовала обиду. С ней самой Крестовский так и не заговорил, но стоило появиться Волкову…
Крестовский неожиданно не стал возражать против ее присутствия при разговоре. То ли тоже оценил состояние Димки, то ли собирался сказать что-то, что нужно было услышать и ей. Маша присела на первую попавшуюся парту и посмотрела на Крестовского, понимая, что при взгляде на Димку ее никогда так не трясло. Наверное, это что-то означало.
А потом он сказал, что уезжает.
В отличие от Димки, который, к ее удивлению, мирно пытался что-то выяснить, Маша как-то сразу поняла, что Крестовский решил уехать насовсем. Она смотрела на него во все глаза, пытаясь уложить эту мысль в голове, и не знала, как ей теперь быть. На первый взгляд решение Крестовского вернуться домой выглядело логичным. Здесь ему все было чужим, да и без него Димке было бы спокойнее, не говоря уже о Машиной маме. Но Маше было плевать на логику. Она боялась даже представить, как будет по утрам приходить в универ и смотреть на опустевшую парту Крестовского. Не слышать его размеренной речи, его негромкого смеха, не видеть его. Как же так?
Крестовский говорил, глядя исключительно на Димку. Маша его не слушала, потому что не смогла бы сейчас услышать ни слова. Она просто смотрела. Скользила взглядом по небольшой родинке на покрасневшей мочке уха Крестовского, по скуле, по ровному носу. У него был очень красивый профиль. Такие любят рисовать художники. Маша и сама бы нарисовала, если бы умела.
Когда Крестовский, так и не взглянув больше на Машу, вышел из аудитории, она поняла, что должна что-то сделать. Помочь ему. Или себе.
— Что у вас тут без меня произошло? — повернулся к ней Димка.
Он выглядел одновременно разозленным и жалким.
— Ничего, Дим, — устало произнесла Маша, вставая с парты. — Мы даже не поговорили ни разу за четыре дня.
Димка с недоверием прищурился:
— А с Шиловой что?
— Да не знаю я! — повысила голос Маша, и Костик, входивший в аудиторию, удивленно притормозил.
— Машенция, ты чё такая злая сегодня? Волков вернулся — радость.
— Несусветная, — подтвердила Маша и заняла свое место.
Димка после раздумий тоже вернулся к их парте, но сел только тогда, когда в аудитории появился препод.
Крестовский не вернулся, и всю лекцию Маша думала о том, что он потому ничего и не записывал в последние дни: ему это больше не было нужно. Он действительно ждал возвращения Димки, чтобы поговорить. Наверное, правильнее было бы все же оставить их наедине, вероятно, тогда у них получился бы совсем другой разговор, но Маша не жалела. Он ведь сам разрешил ей остаться.
Маша вдруг с испугавшей ее саму обреченностью поняла, что, кажется, влюбилась. Вот так нежданно-негаданно. Влюбилась. Не в Димку, по которому сохла половина девчонок их потока, а в Крестовского, который держался особняком и лишний раз не раскрывал рта, а если и общался с кем-то, то только с Шиловой и ее свитой. Влюбилась… Настолько, что вдруг поняла маму, которая потеряла голову от однокурсника и готова была бросить учебу. Маша смотрела на пустую страницу тетради, и ей хотелось разреветься от осознания собственной ничтожности. Она — чертова неудачница, у которой ничего не будет в жизни! Как можно было осознать все после того, как он сообщил о своем отъезде?
Димка всю лекцию находился в задумчивости. Стоило прозвенеть звонку, как он тут же принялся кому-то названивать.
Маша вышла за продолжавшим терзать телефон Волковым и решила дождаться, когда он освободится, чтобы предупредить, что уходит. Она очень надеялась, что Димка не спросит, куда именно, потому что ее ответ ему бы точно не понравился. Димка, чертыхнувшись, сбросил звонок и тут же снова кого-то набрал. Маша открыла было рот, чтобы предупредить о своем уходе, но Димка поднял ладонь, призывая ее подождать.
— Крестовский, тебе Лялька не звонила?.. Нет, сегодня… Не, ничего. Да просто трубку не берет… Ну да, напишу. Ладно, давай.
Димка сбросил звонок и наконец посмотрел на Машу.
— Слушай. — Он взъерошил волосы на затылке. — Мне уехать нужно. Не могу до сестры дозвониться. А она дома одна. Мало ли, короче.
— Я понимаю, — откликнулась Маша, испытывая чувство вины оттого, что ее накрыло облегчением: врать и оправдываться не придется.
Димка несколько секунд смотрел на нее так, будто собирался сказать что-то важное, отчего Маша внутренне напряглась и, чтобы как-то преодолеть неловкость, бодро произнесла:
