Пролог. Тяжесть.
Незнакомую дорогу она узнавала сразу. Каждый раз дорога была разной — но не узнать ее было нельзя. В самом начале, при их первой встрече, небо бурлило аистами — они сбивались в стаи, многие сотни птиц, и это были аисты детства. Когда всё было большим и прекрасным, аисты веснами пролетали через их края, и теперь их черные профили были приветом из ранних и солнечных лет. Была весна, они летели на родину, а здесь присели — отдохнуть.
Она тогда засмеялась и легко ступила на дорогу, уже зная, что дорога ведет к Горе. Она не спрашивала, зачем — аисты передали привет, и значит, так надо. Прохладный весенний песок щекотал босые ноги — разулась она почти сразу. Тонкие силуэты гор, таких дальних гор и всё еще чужих, а не той Горы, к которой она шла, хранили в морщинистых разноцветных ладонях этот мир песка и ветра, камней и солнца. Легко было идти вместе со смуглыми людьми в белых одеждах с их величавыми верблюдами, молчаливыми, как песок. Их гортанный и непонятный язык звучал еще реже, чем верблюжий рев, а ее они не замечали, ведь она была не из их мира.
И все же в этот мир она возвращалась постоянно, сперва неожиданно для себя, а потом постепенно привыкла. Вдруг она оказывалась в узком горном проходе, совершенно одна, на холодном ветру, под небом в лиловых тучах — и заранее знала, что скоро обрушится ливень и ущелье станет руслом бурной реки. Округлые камушки под ногами знали, что это такое, когда тебя подхватывает и тащит поток из воды, песка и камней — камни всегда в главной роли в этом мире! Он снесет всё, что дышит, что не успело улететь, ускакать, уползти от воды. Но ей нечего бояться потока, она знала точно — она в этом мире чужая. Ее воздух — нездешний.
Поток промчится и все перемешает, песок жадно выпьет воду — и уже назавтра жизнь вернется множеством зеленых стебельков и мелких соцветий. Смертная сила породит новую жизнь, как бывает в этих краях от сотворения мира. И пока мчится поток, смуглые люди выбегут из своих прямоугольных шатров, покрытых темными тканями из козьей шерсти, будут петь и плясать под ливнем, потому что для них он — жизнь на ближайшие полгода. Оживут оскудевшие родники, наполнятся и переполнятся водоемы, и мелкий скот наестся зелени вместо скудного сухостоя.
А в другой раз она оказывалась на песчаном плато в непереносимый летний зной, и туча на горизонте рождала не дождь, а губительную бурю — мельчайший белый песок забивал рот, глаза и уши, покрывал собой целый мир, — жестокий завоеватель. Песок переполнял мысли и чувства, хотелось упасть в огромную насыпь светлого безмолвия, в песчаную дюну, чтобы тебя занесло, завалило, размололо ветром на мириады песчинок, чтобы ты слилась с пустыней и нашла покой. Но Гора ждала, и надо было идти к ней. В этом мире она не могла умереть — только дойти до предела.
И она снова шла — в следующем сне. Проходила мимо причудливых глыб мягкого известняка, которые плыли по песчаным волнам, словно огромные корабли. Прикасалась рукой к чуть шершавой теплой поверхности — и рука проваливалась сквозь миллионы — или миллиарды? — лет, раздвигала призрачную, чуть соленую воду первобытного океана, распугивала небывалых медлительных существ, прикасалась к кружевному плетению кораллов. В этом мире больше не было моря, оно отступило далеко со своей причудливой, переменчивой жизнью, хрупкой и древней, но остатки неисчислимых существ слежались и под вечным ветром и редким ливнем стали ажурным холмом среди безводной пустыни. Она прежде не знала об этом, но прикосновение ее ладони к ткани сна всё ей рассказало. Этот холм — плоть умерших кораллов.
А под ногами камни сменялись песком, и песок — камнями. Все было разноцветным и ярким, как бывает только в пустыне, где буйство красок отдано им, песку и камням. И стоило ковырнуть ногой — она открыла это случайно — как под внешним серым слоем проступал песок иного цвета, от насыщенной сирени до лимонной желтизны. И если бы ее не ждала Гора, можно было бы рисовать песком узоры и картины, сочные, яркие, зовущие — до новой пыльной бури, которая спрячет ее старания под равнодушным серым покровом и сохранит открытие для тех, кто пойдет по дороге после нее.
Однажды ей встретились дома мертвых — приземистые, круглые, сложенные из плоских камней, похожие на настоящие дома, только мощнее и ниже, с узким входом — не протиснуться через него живому. Ведь мертвым не нужно пространство живых, и лучше укрыть их понадежней, привалив ко входу камень, который трое мужчин едва сдвинут с места. Это было целое селение мертвых на холме, покрытом узкими и дробными черными плитами словно в знак печали — и в любой момент можно было их собрать и сложить новый дом. Но смуглые люди больше не складывали их, число обителей предков оставалось неизменным уже который век — они только приходили, чтобы навестить их, напоить жертвенной кровью и расспросить о собственной судьбе, и уже не селили здесь новых мертвецов. Время преданий остановилось в этом месте, героев хватало для культа, и каждое племя хоронило теперь умерших в других местах и по-другому.
Ей захотелось прикоснуться тогда к закрытому входу, и она заранее знала, что в этих снах прикосновение становится познанием — она откроет судьбы древних, ощутит вкус их хлеба и кислого молока, примет восторг их юности и немощи старения, познает, чем они жили и что вспоминали в смертный час. И она… отдернула руку. Собственная судьба — этого уже было слишком много, в этих снах она шла не просто к Горе, а к разгадке. И может быть — к завершению. Стоило ли нагружать себя чужой памятью?
А входы круглых жилищ глядели в одну сторону, и в той стороне была Гора. Невидимая, неощутимая, но властная над всем этим миром. Гора Мироздания, Гора Жизни и Смерти. Гора Бога. Она шла к Горе, как шли к ней те, кто обитал в селении мертвецов, она жаждала ее увидеть, как видели ее круглые эти жилища, что каждый вечер слепыми входами провожали уходящее Солнце, которое на прощанье расцветит всеми красками Гору, ее одну среди сумрака долин.
Этот сон всегда приходил к ней сам. Другие сны она умела вызывать, погружаться в них, когда хотелось, — никто не верил, когда она рассказывала, но это было так. И только дорога к Горе всегда возвращалась сама, каждый раз оказываясь другой. И она знала, что к Горе она — всё ближе. Но груз ее только рос — не то, что у верблюдов, терпеливо тащивших на своих горбатых спинах пищу и воду для погонщиков, и еще немного для себя. Их мешки худели в пустыне, а тяжесть внутри нее только росла. Она беспокоилась: подойдя к подножью, сможет ли сделать хоть шаг наверх? Зачем идти к Горе, если не для восхождения?
И вот теперь…
Небо было юным и свежим. По земле разливался полуденный зной, ящерки прятались среди камней, но куда было могли спрятаться от жары сами камни? Прохладной была высокая синева, недвижная лазурь без барашков-облаков — хотелось броситься в нее с разбегу, расплескать, зарыться в небесную волну, сбросить возраст и тревогу, чтобы несла, несла…
Небо и камни не замечали ее. Среди слепящей пустыни Гора нависала сумрачной мощью, даже в полдень сберегая в складках остатки теней. Где-то там, далеко, отсюда не разглядеть, Гора хранила тропинку, едва приметную, истертую ногами людских поколений — но не сразу ее заметишь. А с этим грузом внутри — как ступить на нее? Тяжесть при виде Горы налилась, придавила к земле, каждый шаг давался с трудом. Воздух сгустился, стал плотнее воды, и поднять ногу не хватало сил. Легкие наливались свинцом, сердце билось, не в силах протолкнуть живую силу к тряпичным ногам, и как бы она хотела помочь своему сердечку, — но только не знала, как…
