Что до меня, я слышал эту историю от того, кто был ее свидетелем и попытался утешить императора в его потере — от своего патрона, верного спутника божественного Адриана, удостоившегося чести быть принятым в число его друзей. И приношу ее вам в надежде, что вы отнесетесь к ней бережно и рассудительно, не подвергая опасности ни себя как ее слушателей, ни меня как ее рассказчика.
Слушатели были благоразумны. Констант с некоторой осторожностью произнес:
— Я слышал подобную историю об одной из наших… Полвека назад, не менее, была она рабыней у одного знатного римлянина, который ею… скажем, увлекся. Увлекся настолько, что истязал, принуждая отречься от веры и согласиться на его домогательства. И девушка чистых помыслов и святой веры прыгнула в море, лишь бы избежать несомненного насилия. И что примечательно, некоторые тоже утверждали, будто видели ее или похожую на нее впоследствии на другом берегу, а другие говорили, что она являлась им и раскрыла, как была вознесена ангелами на небеса, в чем лично я, впрочем, сомневаюсь…
— Много, много таких историй рассказывают в нашем мире, — с каким-то вдумчивым безразличием отозвался Аристарх.
А иудей (Феликс от волнения успел уже забыть его подлинное имя, а называть греческой его заменой — Мнесилох — ему не хотелось) откашлялся и сказал:
— Да, у царей народов бывают разные странности. Но нас, иудеев, они обычно не беспокоят.
— Вас беспокоит нечто иное, что тоже исходит от них, — немного язвительно ответил ему Аристарх, — но об этих указах мы сейчас не будем.
— Отчего же? — вскинул раскидистые брови Иосиф (наконец-то Феликс вспомнил!), — ты хочешь, верно, намекнуть, что я не решусь говорить о разрушенном Иерусалиме и о том, что нам запрещено в нем селиться? Но именно об этом я и хотел бы вам поведать! Герой прошлой повести — его, кажется, звали Андрон? — попытался заменить земную любовь небесной. Я расскажу вам историю человека, которого знал лично, и с ним произошло нечто иное: небесную любовь он попытался подменить земной.
Как прекрасно вам известно, более полувека назад наш город, Иерусалим, был разрушен римскими легионами вместе с Храмом, где почитали мы Единого Бога, о котором имеют знание и некоторые из вас, собравшихся здесь, пусть и не совсем такое, как хотелось бы мне. И кто-то из недоброжелателей моего народа может подумать, что мы затаили обиду на римлян, что хотим им как-то отомстить… нет ничего нелепее этой мысли! Все, что происходит с народом моим, Израилем — а точнее, с народом Всевышнего — происходит исключительно по Его благой воле. Он милует, но Он и наказует — и разрушение Храма оказалось несомненно благим, хоть и горьким лекарством.
Все дело в том, что слишком многие из наших увлеклись неким новым учением, связанным с именем Иисуса из Назарета. Нет, я знаю, что среди вас тоже есть его приверженцы и ничего не имею против того, чтобы к нему обращались люди из числа тех, кто прежде приносил жертвы Юпитеру и прочим богам, — все же так они отвращаются от откровенного многобожия, а со временем, можно надеяться, разберутся и со всем остальным. Но когда иудей ставит кого-то из своих мудрецов вровень со Всевышним — да не будет! — он согрешает, притом тяжко. И когда согрешения эти выросли в числе и отяжелели, как гроздь винограда к осени, тогда пришел жнец и срезал гроздь. Жнецом были римские легионы, а серпом — их мечи, но Властелином жатвы был, конечно, не могущественный царь, а Тот, перед Чьей властью не устоит и царь, как могли мы заключить из предыдущего рассказа.
И что вы думаете? На месте Иерусалима строится ныне римская колония, носящая имя земного нашего царя и того, что он почитает священным — Элия Капитолина. Да и пусть строится. Чем бы ни стал теперь этот город, он точно не будет рассадником новомодного учения среди иудеев, которым, кстати, запрещено теперь даже вступать в его пределы. И так Праведный Судия указывает нам: не в камнях и обрядах дело, они были важны, пока мы были младенцами, — сегодня мы должны строить новый Храм в своих собственных телах, мы должны приносить Ему вместо животных жертв собственные души. Нет ныне в Израиле человека-царя, и, полагаю, не будет, а это значит, что на царском престоле воссела другая царица — Тора, данный нам Закон, и его правлению не будет конца. Удел наш земной — везде, где мы чтим свою царицу, пусть даже разрушен Иерусалим.
«И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его, и увидел Бог, что это хорошо», — так говорит царица наша Тора. И если дерево не приносит плода, то будет срублено, но по милосердию Творца может из корня в земле произрасти новый побег, и в свой срок он даст урожай.
Был в стране израильской человек, имя его Шимон. Он родился в богатой и счастливой семье, и с детства не было у него ни в чем недостатка. Главная обязанность иудея — изучение Торы, но многим приходится сочетать этот труд с зарабатыванием денег ради пропитания, своего и своей семьи, но для Шимона это было просто не нужно. Не было у него пока и семьи, — считая, что заповедь изучать Тору выше заповеди плодиться и размножаться, которая была дана даже растениям, не говоря о животных, он отложил вступление в брак и целиком посвятил себя занятиям. Он учился, хоть и недолго, у самого рабби Акивы
[50], нового Моисея наших дней, который собрал воедино все достойные внимания толкования и выразил самую суть нашей веры. Он и вдохнул, полагаю, в Шимона эти высокие и благочестивые мысли, которые, соединившись с юношеским задором, привели к крайностям, вполне извинительным в двадцать лет.
Шимон, младший из четырех детей, жил со своей овдовевшей матерью, и был у него благочестивый покровитель, учитель и друг, имя его Менахем. Если бы можно было не разлучаться с ним день и ночь, а вместо еды и питья слушать лишь его речи, юноша так бы и делал. Но Менахему то и дело приходилось отлучаться из дома по торговым делам, порой и надолго, и он оставлял Шимона в собственной комнате, читать и переписывать свитки и помогать смотреть за его домом, пока сам он в отлучке.
И вот однажды… Представьте себе сумрачную комнату, в которую прорывается узкий луч света сквозь небольшое окно под самой крышей. В ней — стол, за ним юноша, склонившийся над свитком. Он погружен в мир слов и идей, а этот пошлый мир вещей и людей — на самом деле всего лишь тесная, темная пещера, освященная узким лучом небесного света, который открывается ему в книге. Всё как у вашего Платона. Любит он только небесное, и нет любви более чистой, высокой и истинной, нежели эта.
И вдруг он слышит шуршание и писк. Мышь! Бывает ли у книжных свитков враг страшнее? А если она проберется в сундук, где Менахем хранит свои счета и деловые письма — жди беды! Шимон никогда не открывал его прежде, и не должен был его открывать, но где хранится ключ, он знал. И вот в поисках хвостатого разбойника он распахивает сундук, перебирает свитки — ведь мышь наверняка прячется на самом дне.
Заметил он не мышь, которой там и вовсе не было — на одном из отложенных свитков он углядел нежный и небрежный почерк своей матери, — он узнал бы его из тысячи. И вот он разворачивает письмо в полной уверенности, что встретит там нечто мудрое и благочестивое… А папирус крошится под руками, ведь ему столько же лет, сколько Шимону, и написано в нем: «Кого люди считают отцом, тот нарек младенцу имя Шимон, но ты же знаешь, Менахем, что в каждой черточке его еще нераскрывшегося миру лица — твои драгоценные черты».
