А ведь всё объяснялось проще: пришли накануне в Аквилею три торговых каравана из дальних краев, то-то будет поживы купцам! А договоры, как известно, хорошо заключаются под развлечения да пирушки. Словом, невозможно было пропустить козопасий день! Вот и статуйку его где-то откопали, не римской работы, простенькую, потертую, недорогой мрамор весь в трещинах — поставили перед театром, перед ней переносной алтарь с воскурениями. А что мрамор? Человек много прекрасней его, а порой и тверже. Феликс, заметив эту пакость, загодя сбросил капюшон зимнего плаща, чтобы не обнажать перед идолом головы. Подумал еще: так ведь нетрудно пересчитать, сколько в городе иудеев и христиан: это все, кто и в зимний дождь ходит без головного убора, избегая обязательным для всех жестом приветствовать капища.
Волосы сразу отсырели, скоро и тоненькая струйка потекла за шиворот — терпи, раз назвался христианином! И не такое люди терпели — свидетели за веру. К тому же очень скоро он вошел внутрь театра, а там над полукругом зрительских скамеек были натянуты плотные тяжелые полотнища из козьей (какой же еще быть в театре!) шерсти: сами они намокали, но воду не пропускали.
Места Мутиллиев были в пятом ряду, но сбоку — так, не самая знать, но и не последние люди в городе. И Феликсу как гостю семьи полагалось одно из этих мест. Он устроился на овечьей шкуре, покрывавшей холодный мрамор сиденья, огляделся — знакомых вокруг было не так уж много: череда лиц, известных всему городу, пара-тройка человек из тех, кого он встречал на собраниях, да так, по мелочи, знакомцы с улиц да с рынка. Делии не было. Константа, впрочем, тоже, но высматривал он скорее все-таки Делию.
Театр чуть волновался, как море под умеренным ветром.
— Здорово, отшельник, что я тебя сюда все-таки вытащил, — вполголоса сказал ему Мутиллий. Причиной его прихода, он, разумеется, считал свои пылкие речи в защиту комедийного искусства — да умел ли он вообще видеть в окружающем мире что-то, кроме слов, которые произносил, читал или слушал? Но Феликс не стал спорить.
А впрочем, для спора и времени не оставалось. На сцену вышел актер в узнаваемой маске Пана, или же Пролога — того, кто служит для зрителей проводником в мир представления, кто вырывает их из обыденности и вводит в сказку, чтобы затем скрыться с глаз, надеть другую маску и начать дурить их уже всерьез. Но сначала надо же их к этому подготовить!
— Встречайте, люди, Козопас Веселый я…
— Они написали новый пролог! — восторженно зашептал Мутиллий, — совсем новый, не Менандров!
Соседи зашикали: не мешай слушать.
— Встречайте, люди, Козопас Веселый я,
Кого так любят люди аквилейские,
Чей светлый день они сегодня празднуют.
А это что?
(он показал широким, нарочитым жестом на скену, расписанную в виде идиллического загородного дома)
…А это домик в Аттике,
А может статься, домик-то не в Аттике,
А может статься, домик-то в Италии,
А может даже в Аквилейском округе,
Который нам знаком получше Аттики.
Мы вам представим детище Менандрово,
Но с нашим, италийским украшением,
На современный лад. А в этом домике
Живет старик один угрюмый с дочерью.
Меня он прежде тучными чтил жертвами,
Да что-то перемена в нем заметная...
К добру ль она — смотрите, люди добрые!
А вот и рассудительный сосед его,
И юноша, что проживает в городе,
И увлечен он стариковой дочерью.
Как раз вот тут, вот в этой самой рощице
Любились, было дело, в Тиберналии
[59]…
Итак, старик и этот пылкий юноша
Идут сюда и по пути беседуют.
А мне пора к моим вернуться козочкам!
И пока он, забавно выкидывая коленца, уплясывал в сторону скены, откуда-то сзади, со стороны зрителей донеслось призывное:
— М-еее! Ме-еее! Я ко-озочка! Попаси-иии меня-ааа! — низким мужским басом. Безобразничали ли зрители, или таков был творческий замысел, разобрать не удалось, но хохот грянул. Феликс поморщился тупой и неприличной шутке.
На место Пана, он же Козопас, он же Пролог, уже выходили двое: рассудительный Лахет и пылкий влюбленный Херей. Они обсуждали, как нелепо ведет себя Демарх и как важно убедить его, пусть даже при помощи обмана, выдать дочь за Херея, который ее любит на самом деле, в отличие от пустышки и балабола Никандра.
Было как-то особенно приятно (и немного стыдно за эту приятность) думать, что толпа смотрит на эту пошлость и видит только плотское, только, как во вчерашнем нелепом сне, «размножение». И даже Мутиллий, ходячая библиотека, может едва ли не всю комедию прочесть наизусть — но ведь он совсем не понимает, о чем в ней на самом деле речь. Здесь и сейчас, в этом амфитеатре, кроме Аристарха и Феликса, и может быть, актеров, да и то не всех — многие ли понимают, многие ли вообще способны это понять, оторвавшись от животного блеяния?
Но вот Херей отправился восвояси, а навстречу Лахету из дому вышел Суеверный Демарх. Разговор начался, как обычно, с обмена новостями…
— Что может быть со мной, Лахет, хорошего?
— А что с тобой?
— О, мой Создатель праведный!
На правом башмаке я ремешок порвал.
— Ну, так тебе и надо, бестолковщина!
Уж он давно истлел, а ты все жадничал
Купить другой…
Создатель? Так и было у Менандра — неужели? Но кажется, никто ничего не заметил. Феликс с Мутиллием сидели в амфитеатре, как два рыбака на берегу реки — только Мутиллий вылавливал из потока комедии редкие грамматические формы и особо удачные обороты речи, а Феликс… как бы это назвать поточнее? Тоже слова, но те из них, которые проводят грань между язычеством и единобожием, праведностью и нечестием, Петухом и Черепахой. И вот петушиным словом забавляется, как мячиком, черепаха…
А действие развивалось: соседи поспорили, благоразумный Лахет ушел, покачивая головой, зато явился пустышка Никандр, стал расхваливать себя, и только Феликс успокоился, решил, что ему почудилось, как вдруг чуждое словечко выпрыгнуло снова, как рыбка на плёсе, а за ним и другое, и третье:
— Я нынче побывал на евхаристии,
И в нашей я общине самый праведный!
Что? Вот тут уже точно не показалось. Никандр в сегодняшней постановке — христианин? Или притворяется? Или слово «евхаристия» употреблено в каком-то ином значении, ведь это значит просто «благодарение»? Ну и мало ли какая у них там община, всякие же бывают, вон у митраистов тоже свои собрания.
А перед зрителями уже кривлялись два раба, неразлучная парочка, Дав с Сосией. Сосия рассказывал Даву, как непроходимо туп и упрям его хозяин, как принимает всякий чих за дурное предзнаменование, как превратил в кошмар жизнь всего дома. Зрители гоготали — всё, всё было слишком узнаваемо!
