— Ты согласился, что это будет Паулина? — Феликс дерзко кричит прямо ему в лицо, прежде дорогое и чтимое, а сейчас ненавистное.
— Да кто же требует согласия пастуха на похищение овечки из стада? — с каким-то деланным спокойствием ответил вместо Константа финикиец, — мы просто обменялись новостями и мнениями. Решать будет консулар.
— Меня, возьмите меня!
— Я бы тоже так кричал, — примирительно ответил Констант, — если бы был юн и горяч. И не в том даже дело, что место кормчего — у руля, а не в водах бурного моря…
— А в том, — подхватил финикиец, — что самая последняя вещь, которую хотел бы дом Цезерниев наблюдать в нашей прекрасной Авкилее — это чернь, которая по одному доносу отправляет на арену юношу из благородной римской семьи, вроде тебя, или почтенного торговца, с которым полгорода ведет свои дела, вроде Константа. И не бывать сему никогда, доколе Цезернии что-то значат в Аквилее.
— Я бы пригласил вас, друзья, к столу, — ласково говорит Констант, — чтобы всё подробнее обсудить, но сегодня пятница, и я пощусь от восхода до заката. А завтра — субботний день у иудеев, день священного покоя, — и я обязательно навещу Паулину, постараюсь укрепить и наставить ее, позабочусь, чтобы ее дни протекали в радости и достатке. Мы помолимся с ней вместе о…
— Предатель! — вырывается у Феликса как-то само, — предатель и трус!
— А ты-то, юноша, кто? — недоуменно отвечает ему финикиец, — не выболтал ли ты сразу мои секреты уважаемому Константу, на следующее утро после того, как обещал мне их сохранять? Ты уж извини, что пришлось воспользоваться твоим посредничеством, но мы так рассудили, что это самый верный способ послать весть Константу, так, не слишком раскрываясь: передать всё под большим-большим секретом одному пылкому мальчишке… Так и были созданы подходящие предпосылки для наших нынешних переговоров о статусе аквилейской христианской общины в несколько изменившихся условиях.
— Ах ты змей, змей! — кричит Феликс финикийцу, — искуситель, Никандр, лжец!
И выбегает на улицу, чтобы непрошенные слезы смешались с дождевыми каплями. Мальчишка. Дерзкий, глупый мальчишка, это правда. Всё испортил, всё снова испортил, — говорит он сам себе, — никому не помог, епископа оскорбил, с влиятельным человеком на пустом месте поругался, — что будешь делать теперь? Как будешь ее спасать?
Пойду на таинства Аристарха, — отвечает он сам себе. Вода, сжатая со всех сторон, устремляется ввысь, и душа человеческая так же.
Раб встретил его в названное время в обговоренном месте — неприметный, никакой раб с водянистыми глазами, нужный только чтобы перенести груз или показать тропу. Под вечер окончательно развиднелось, земля просохла, воздух прогрелся так, что можно было до самого заката сбросить тяжелый надоевший плащ и вдохнуть запах — нет, еще не весны, но ее предчувствия.
Первое, что он сделал — передал совсем короткую записку от Аристарха. Феликс развернул кусочек папируса…
Светлое тянется ввысь, к первородному свету стремится.
Мира падшего грязь не запятнает его.
Плоть есть темница души, и томятся в ней света частицы,
Ты же прерви этот плен, плотское плоти отдав.
А ниже было добавлено тем же ровным почерком:
Сотворил Бог человека по образу Своему,
по образу Божию сотворил его,
мужчину и женщину сотворил их.
Выглядело очень торжественно и невнятно. Раб на расспросы не отвечал, сослался только на то, что хозяин велел показать дорогу к загородному дому, — а пророчества истолковывать никоим образом не велел.
Вдоль дороги выстроились платаны — корявые и прекрасные в своей корявости великаны, сейчас без пышной своей листвы, в тени которой в летнюю пору может укрыться человек. Их тоже выстроил здесь Рим. Да, он вмешался в жизнь самой природы, он призвал платаны из южных краев, привил их к болотистым аквилейским землям, научил давать тень путникам и легионам, выстроил в ровную линию…
Но не было в эту пору ни путников, ни легионов. Брел поодаль осел — старый, облезлый, с несчастно-безразличной мордой, навьюченный корзинами с углем. В зимнюю стылую пору — самый доход углежогам. Ослика не то чтобы подгонял, — такого и подгонять бесполезно, — а скорее сопровождал раб-старик с кривым, перебитым когда-то, носом, с глубокими морщинами на лице — в них навсегда въелась угольная пыль. Он прихрамывал на правую ногу, его походка была дерганной и нелепой, но не смешной, как на сцене, а жалкой. Видимо, ломан у него был когда-то не только нос, но и ноги, может быть — бедренный сустав, и он ковылял, как мог, бесполезный обрубок человека, которому давали миску каши, как и ослу охапку сена, скорее из милости, чем за ничтожный его труд.
Заметив молодого господина, он сдернул с головы капюшон, склонил голову, не поднимая глаз, и побрел дальше, не надевая на всякий случай капюшона, — а вдруг господин строгий, вдруг обидится? Сколько же ему, — подумал Феликс, — лет сорок? Сколько лет рабского беспросветного труда превращают здоровое тельце ребенка в такое скрюченное чучело? А и оно ловит жадно солнечный свет, тоже жаждет счастья — глотка прокисшего вина, куска прогорклого свиного сала, да просто весеннего денька потеплей, понарядней?
Потомки будут судить о нас по Праксителю, — подумалось ему. Они решат, что все мы были безупречными двадцатилетними красавцами, мы строили прекрасные храмы, сочиняли великие поэмы, а остальное — грязь под ногами, неприметная и ненужная. Но сколько, сколько таких корявых рабов — плотских, а не духовных — на одну мраморную статую? Тысяча, десять тысяч, сто?
И что может сделать он, Феликс, чтобы этим несчастным помочь? Он же не Мутиллий, чтобы их просто не замечать… Наверное, научиться выводить сокрытые частицы света — на свет. Раскрыть для себя эти тайны, чтобы однажды поделиться ими с остальными, облагодетельствовать человечество, насколько оно сможет и захочет его понять. И для этого он идет сейчас в загородное святилище Аристарха.
Идти было недалеко, к маленькому домику в стороне от дороги, за строем платанов. С виду было не понять, что это вообще за дом: для лачуги бедняка слишком опрятен, для загородного поместья слишком мал. Внутри всё было устроено не без сдержанной роскоши: стены расписаны египетскими божествами и геометрическими узорами, в небольшом имплювии мраморная статуя Венеры, а прямо перед ним, на столе — большая чаша с непонятным напитком, который раб немедленно предложил Феликсу скорее жестами, нежели словами. Питье отдавало горькими травами и оказалось терпким неразбавленным вином с примесями, такого Феликс никогда прежде не пил. Он хотел было поставить назад чашу после двух-трех глотков, но раб скорчил уморительно трагическую рожу и, произнеся одно только слово «таинство», своей рукой задержал чашу у губ Феликса.
Отчего бы и не допить? Пожалуй, глоток доброго вина ровно то, что ему сейчас нужно, неразбавленного вина, на скифский манер… В голове толи зашумело, толи, наоборот, прояснилось — фигуры на штукатурке как будто стали оживать, а может быть, это дрожало пламя двух светильников на трехногих поставках. Птицеголовые божества будто бы начинали клонить голову, вот этот, с длинным крючковатым клювом Ибиса — видимо, Тот, а напротив него еще один, с головой сокола… и как бишь его зовут?
[68]
