Но та юная Эйрена не слышала ее голоса. Она лежала мешком в чужой черной лодке, она проваливалась в тишину и темноту, в запах чужого ядреного пота и собственное забытье, пока не втолкнули ее, связанной, в тесный канатный ящик на корабле — одном из тех, где чтут судьбу и наживу и тщательно избегают встречи с римским орлом.
Эйрены больше не было на свете. Была— безымянная пленница далматинских пиратов. Безымянная и молчаливая. Забывшая свое имя навсегда.
Тело затекло в этой крохотной каморке на корме корабля, и это было даже приятно, когда чужие руки вытащили ее — так же грубо, как прежде запихнули — встряхнули, поставили на ноги и повели на палубу. Но кисти были по-прежнему стянуты веревкой, она уже почти не чувствовала их. К губам поднесли глиняный сосуд с водой, она глотала бездумно, словно бы жажда жила отдельно от нее, — со вчерашнего дня она ничего не ела и не пила. Тот, кто ее поил, не торопился — так поят скот, вдоволь, но без тени сочувствия.
Солнце уже погружалось в холодные воды. Пиратский корабль, покачиваясь, стоял на якоре неподалеку от острова — чужого, незнакомого ей. Ветер доносил запах дыма и жаркого, привет от человеческого жилья, к которому, казалось, уже не было ей возврата. Она станет товаром или игрушкой этих бесстрастно жестоких людей. Или лучше так… выждет удобный момент и бросится в это море, из весеннего ставшее для нее свинцово-тяжелым. Это хорошо, что связаны руки — она не будет бороться за жизнь, камнем пойдет на дно. И совсем нетрудно было представить, как обволакивает тяжелая влага, врывается в легкие, тянет в глухую бездну — ее душа была уже там, в немоте и отупении. Оставалось отправить туда только тело.
Но конец веревки, впившейся в ее запястья, был в руках бородатого человека с кривой щербатой ухмылкой. Это он давал ей воду и смотрел на нее с безразличием, но оценивающе — так смотрят не на людей, а на товар. На известных ей языках он, кажется, не говорил. Когда она напилась и отстранила губы от кувшина, он убрал сосуд, потянул за веревку, вывел на середину палубы, где у жаровни сидели еще трое мужчин. На жаровне шипело мясо — это оно, оказывается, пахло дымом и домом, но то была не ее пища и не ее дом. К горлу подкатил ком тошноты: она увидела только что освежеванную голову козленка, ее отложили то ли для супа, то ли для собак. Глаза козленка словно еще смотрели на мир, где он прожил так мало, и над глазами осталась малая полоска шерсти, словно ресницы на лице детеныша, лишенного жизни и шкуры.
Вечер был прохладным, настоящий весенний вечер после ясного и светлого дня. Но ее это уже никак не касалось, и свежий вечерний ветерок был таким же чужим для нее, как и этот бородач. Как и ее собственная жизнь. Как голова козленка.
Ее поставили в середину малого круга, загалдели, всё громче и раздраженней. Она почти не понимала иллирийских наречий, но здесь… звучало имя ее возлюбленного, ее земного господина, и вдруг она поняла, о чем они говорят. Она — его рабыня, он слишком могучий мститель, и если узнает, что это они похитили ее, пиратов ждет только страшная смерть на кресте. Они могли похитить деревенскую девчонку или такого же глупого деревенского козленка, но только не собственность того, чье имя означает — Рим.
Продать такую добычу не получится. Избавиться от нее как можно скорее — самое верное решение. В ней робко затлела радость — так они хотят того же, что и она! За борт, в эти вечерние темные воды, со связанными руками, и камень для верности к ногам — и всё будет закончено раз и навсегда. Как с козленком.
Радость затлела, как дряблый фитиль на ветру, и тут же погасла. Тело, ее предательское тело не хотело туда, где уже невидимо колыхалась ее душа — в самую бездну, в пучину морей, в пристанище пророка Ионы, откуда никто не выведет его, в отличие от пророка.
И тело запело. Она не выбирала, что ей петь, слова пришли сами, из далекого детства, из той жизни, в которой она беззаботным козленком прыгала по пастбищам и по вечерам возвращалась в загон, к материнскому молочному теплу и человеческой соли на просторной ладони.
— Гам ки элех бгей-цальмавет
ло ира ра-ааа…
Дикие мужчины замолчали. В горле по-прежнему стоял ком, и слова словно проталкивались через него, сдавленный голос обретал силу, взлетал над морем, вставал, как птица на крыло, сбрасывая немоту и хрипоту. Кто это поет псалом над водами смерти, над пламенем ада, над оскалом звериного черепа, кто звучит яснее и точнее, чем всё, что только звучало до нее? Это она сама.
— Ки атта иммади-иии…
Шивтеха умишантеха
Они ошарашенно смотрели на нее. А тело вдруг поняло, само, без подсказки, что сейчас нужно другое. И горло породило само, без напоминания и без слов, ту мелодию, которую знали все в портовом городе ее детства — танец нереид. Это под нее в припортовых кабаках местные девки завлекали моряков изгибами молодой плоти, это она заставляла швырять им под ноги пригоршни монет, к радости владельцев заведения, это она была паролем и отзывом для всех любителей пожить сытно и весело по восточным берегам Срединного Моря. Они не могли ее не знать.
И тело, тело само извернулось, готовое к пляске, — а руки она протянула к тому, на чьем поясе блестел широкий кинжал. И он усмехнулся, подмигнул ей, — и его руки тоже тянулись сами к кинжалу, а лезвие кинжала — к веревке, и вот она уже скользит, не слыша ропота его сотоварищей, в танце, музыку для которого она напевает себе сама. Со свободными для пляски руками, затекшими под веревкой. Толчками крови возвращается в них жизнь, и они почти висят безвольно, но это неважно, нельзя останавливаться, чтобы их потереть.
Шаг по палубе, и другой, извив девичьего стана, и снова шаг, и всплеск руками… И еще один разбойник швыряет ей под ноги вместо монет кувшин, из которого она пила, грубая глина разлетается на черепки, и она ступает по этим черепкам, завороженно не чувствуя боли и не замечая пятнышек крови, что остаются теперь после ее шагов. Она движется и поет, и бегут с носа корабля еще двое или трое разбойников, но она смотрит в глаза этим, ближним, то одному, то другому, и дарит танец — каждому из них.
Вот этот, с ножом, сделал шаг, а другой, бородач, что-то по-вороньему гаркнул, и в глазах у них начал разгораться тот мужской огонь, который она только учится распознавать. А третий, лысый и приземистый, схватил за руку второго, и вот они все трое, нет, четверо, нет, уже вшестером сцепились взглядами с ней — и друг с другом. И кажется, что широкий кинжал потянется сейчас уже не к веревке. В воздухе мелькает первый кулак, полукруг превращается в схватку — им дела нет до нее. Они — самцы в пору гона, они мчатся за призраком своего превосходства.
А она израненными ступнями легко вскакивает на ларец, что стоит у самого борта, изгибается неопытно и страстно, развернувшись к ним спиной — и взмахом, прыжком, всплеском уходит отвесно в воду — с борта, обращенного к быстро чернеющей ночи, чтобы корабль закрыл ее от остатков розового света на западном краю горизонта.
