Но и то посудить, студент студенту рознь. Чем будут заниматься инженер или врач, понятно. А классический филолог? Читать книжки про этих ваших греков и римлян — кому это на хер надо? Они все умерли, а если чего путного и изобрели, всё это давно переделано потомками. Короче, баловство одно.
Был, правда, один момент триумфа… Как же в армии скучно, по первому году не успеваешь заметить. А вот по второму — очень даже. Деды развлекались, как могли, даже книжки читали, но в библиотеке было мало интересного. Выписали, правда, один раз журнал «Трезвость и культура», стал он хитом, для всех неожиданно: оказалось, напечатали в нем повесть «Москва — Петушки», перестройка ведь, гласность! Те номера сразу, конечно, изъяли. Небось, в личную библиотеку командира.
Так что с печатью не особо сложилось. Еще выписывали в часть газеты на всех языках, какие только писари нашли в графе «национальность». А поскольку было у них и три-четыре еврея, полагалась им «Биробиджанер Штерн» на идише, чисто по приколу. И однажды разбитной ростовчанин Леха Казаков пристал к тихому очкастому Льву Гершензону из Москвы: «ну, Лев Моисеич, почитай нам, интересно же, чего пишут! Как это не умеешь? Ты ж еврей? И газета еврейская. Эх ты, ну я сам тебе почитаю, видишь…» — и развернул газету. Даром, что была она справа налево, в своем еврейском зазеркалье отражала она всё то же, что и любая марийская, литовская или каракалпакская районка: «Вот смотри, тут пролетарии всех стран соединяются. А цена им четыре копейки. И дальше про визит Эм-Эс Горбачева в Ге-Де-Эр, крепить нерушимую дружбу, вот фото. Стыдно, Лев Моисеич, родного языка совсем не понимать!» Все ржали, Лёвка Гершензон громче всех.
Но однажды в книжном магазине на соседней с их частью улице появилась книга Куна «Легенды и мифы Древней Греции». Кто-то купил, и пошло, да как пошло! Из рук разве что не рвали, почти как те «Петушки». Особенно пошли мифы о могучих героях у кавказцев, видели в них что-то свое, родное. И тогда Денис: «А я учусь книги такие про греков писать». Его даже почти зауважали.
Но это все было уже потом. А пока что нашелся в соседнем подразделении один парень того же призыва, Мишка Орлов из Питера, ничего вроде особенного. Денис даже и не помнил, как они подружились, всё как-то само собой, две белые вороны рядышком. Виделись по службе нечасто, но часть маленькая, всегда найдется минутка потрепаться. Мишка потрясающе умел слушать и подбадривать, даже не словами, а просто тем, что сидел рядом — спокойно, уверенно.
Оказалось, что он из православной семьи, сам верующий с детства. Носил с собой крестик, запрятанный в записную книжку, прямо в обложку, чтобы всегда у сердца. Когда мог, когда никто не видел — крестился украдкой. Но обычно просто молился про себя и никому об этом особо не рассказывал. А вот Денису рассказал.
А тот вечер он запомнил навсегда. Стояла ранняя весна, скоро исполнялся год их призыву. Они сидели на задворках парка боевой техники, которая в случае ядерной катастрофы должна была разъехаться по всем сторонам света и что-то там обеспечивать в те полчаса, пока мир не сгорит. В это, конечно, никто не верил, техника была наполовину нерабочая, управляться с ней умела пара солдат из студентов-инженеров, они на гражданке похожее изучали, да пара офицеров, попавших в часть по своей основной специальности (надо же, и такое в Советской армии бывает). Но на задворках автопарка легко было скрыться на полчасика от начальственных глаз — обсудить новости, выпить, если было что, или просто поболтать. Вот они и болтали.
День выдался редкостно теплым, накиданные за зиму по периметру сугробы нещадно текли, но мартовское солнце склонилось к горизонту, стало подмораживать, и где были ручьи, намечались катки. И все же, пока сидели они и болтали — не выветрился, не развеялся на казарменном ветру неожиданный этот запах весны, дома, уюта. Мишка рассказывал что-то о Евангелии, убеждал Дениса, что все равно он рано или поздно станет христианином, потому что это настоящее, и Денис — настоящий. В этом была сладость избранничества, доверие тайной дружбы. В это хотелось сбежать от армейской муштры и казарменного идиотизма, ощутить себя не таким, как вот эти… И одновременно было чуть стыдно за это вот «мы с ним особенные» — в той же книге, в Евангелии, была притча про мытаря и фарисея, он прежде читал.
Но главное даже не в этом. Замерли потоки, солнце упало за гаражи, а Денис отчетливо ощутил, что они сидят на заржавленной трубе не вдвоем. Третий был невидим и был Он реальнее всего остального: казармы, скорого отбоя, завтрашнего караула и даже неспешной роскоши этой южнорусской весны. И значит, всё, что говорил Мишка, не могло не быть правдой.
Но пока что он никуда не торопился. Было время всё обдумать, да и если креститься, то где? Не в этом же городке, в редкий день увольнения… Мишка звал его в церковь, она была в нескольких кварталах, не разоренная, но опустевшая: приезжал раз в месяц священник из какого-нибудь другого прихода, обычно из областного центра, служил, а после службы мог без лишних вопросов принять исповедь и причастить солдата, Мишка рассказывал (на саму службу никак было не попасть, не отпускали так рано). Только надо было отказаться полностью от завтрака, даже воскресным яйцом пожертвовать — ну так для благого же дела! Настоящий пост. И окрестить батюшка наверняка мог бы.
Но все это было не к спеху… Казалось, настоящая жизнь начнется только после дембеля, тогда и будем решать все вопросы про веру, царя и Отечество. Может, он к тому времени надумает к лютеранам или баптистам. «Это не так важно, — отвечал Мишка, — лишь бы ты был со Христом». И вот это, как раз вот это убеждало больше всего… Если правда неважно, куда, если не держится он за свою исключительность, свою неповторимость, как коммунисты эти, то… пожалуй, правда за ним. Быть со Христом — вот что он ощутил тогда на трубах в автопарке. Всё сгорит в огне не ядерной войны, так неизбежного бега времен, а это… это останется.
Еще Мишка попросил кого-то из своих приятелей (к нему приезжали) привезти для Дениса карманный Новый Завет, на тончайшей папиросной бумаге. Такой можно было носить в кармане и читать, но только так, чтобы никто не видел — к примеру, в карауле на посту (строжайше запрещено уставом, между прочим!).
Была у них такая унизительная процедура: «утренний осмотр». Обычно его проводили сержанты, скорее по обязанности: подшиты ли свежие подворотнички (это в армии святое), начищены ли сапоги и бляхи ремней. А старшина роты, въедливый и пакостный прапорщик родом из этого самого городка, любил неожиданно провести его сам. Мог устроить что угодно: заставить снять сапоги и портянки и позорить за давно не стриженные ногти на ногах, или же зимой проверять, у кого из старослужащих между двумя слоями белья таится «вшивник», неуставной свитерочек для домашнего тепла.
На этот раз он дал команду «карманы к осмотру». Значит, надо вывернуть их все, и что там найдется неуставного, может быть конфисковано, а что просто личного — осмеяно. И как раз вышло так, что Денис расслабился, забыл вынуть свой Новый Завет, как обычно перед осмотром делал…
Книжка была немедленно конфискована. Старшина кипел от ярости, словно нашел «патроны от нагана и карту укреплений советской стороны», но сам ничего делать не стал — передал книжку ротному. Ротный, которому совершенно не улыбалось разбирать идеологическую диверсию, передал ее по принадлежности — замполиту полка. То был новый офицер, недавно окончивший академию в Москве и приехавший со свежим багажом знаний и наставлений. Терять было нечего — Денис отправился к нему в штаб, прямо в кабинет.
