— В общем, другого такого башковитого пойди поищи, — подводит итог богач. Его речь груба, выговор резок и неправилен. Он не учился в школе. Вольноотпущенник, разбогатевший на торговле, а то и на разбое — вот он кто.
— И не говори, — радостно соглашается Деметрий. Всегда бы так он меня хвалил! — знаешь, как Ориген победил тогда нечестивого гностика?
— И как же?
Приходится рассказать. Я не помню об этом ничего — но рассказывая, создаю эту память. Мои собеседники узнаю́т о моем прошлом раньше меня, но это же сон, всё бывает во сне…
— Эти гностики, они… они подбрасывают разрозненные строки Писания, как жонглеры на рыночной площади — пестрые шары. Или вот даже, еще лучше — знаете ведь такую игру в три перевернутые плошки, и нужно угадать, под какой спрятана монета?
— А то, — оживился богач, — помню, в молодости… Впрочем, неважно!
— И неискушенные даже не догадываются, что монеты нет ни под одной из них, она зажата у мошенника между пальцами. Им дают выиграть раз или два.
— Главное тут — не переборщить, — со знанием дела сказал богач, — а то как-то раз… впрочем, продолжай давай.
— Ну вот и они берут золото истины и скрывают его под черепками своих слов. Переставляют их местами, меняют одно на другое, ты не успеваешь уследить. Какие-то бесконечные Полно́ты и Премудрости, кто-то от кого-то отпал, к кому-то вернулся, и хочется понять, где же тут истина Христова — а нет ее.
— И ты его за руку, чо ль, схватил? — интересуется тот.
На лице чернокожего раба не дрогнет ни черточка. Интересно, понимает ли он вообще, о чем мы говорим? Так и хозяин дома не понимает. Раб, наверно, нубиец, обучился простым словам на греческом и египетском: «подай, принеси, ступай прочь». Остальное подскажет плеть. Несчастней ли он от этого, раб-нубиец? Глупее ли своего господина?
Но я продолжаю. Он хочет знать о победе над гностиком.
— Мы, хваление Творцу, живем в Александрии, где не принято доверять досужей болтовне. В нашей Библиотеке и в наших школах правит царица Филология. Как, к примеру, исследуют поэмы Гомера? Необходимо надежно установить текст, выбрав лучшую из всех рукописей в неиспорченном виде, затем прочитать его вслух, разобрать отдельные слова и их сочетания и лишь потом истолковать общий смысл каждой фразы, исходя из авторской цели и замысла. Нелепо было бы выискивать в «Илиаде» рецепты пирогов или в «Одиссее» — предсказания погоды! Азы, азы филологии, искусной любви к словам! Да, и трудные места из Гомера надлежит объяснять примерами из самого Гомера, а не из Платона или, к примеру, Алкея, сам строя языка у которых различен.
— И не говори, — кивает богач, — была у меня один раз ливиечка… девка что надо, огонь, но по-нашему ни гу-гу! Как и я по-ливийски. И ничо.
— Но ведь ты, почтенный Дималх, оставил былые утехи юности, приняв святое крещение? — вступает епископ.
Как же мягко, как сладостно он стелет: «утехи юности». Нет бы сказать откровенно: «блуд и разврат»!
— А то, — крякает Дималх.
Вот каково его имя, «Двоецарь», на эллинском и иудейском наречиях сразу… Хорошо хоть не тройным, не Трималхом каким-нибудь назвался! Как же много имя говорит о его носителях.
Но гневаться мне не по возрасту и не к лицу, я продолжаю:
— И вот я разобрал, тезис за тезисом, всё, что городил тот нечестивец, и последовательно доказал, что его выводы никак не вытекают из Священного Писания, а нередко ему и прямо противоречат.
— Да, успех был полный, — Деметрий доволен, — тогда смеялась над гностиком вся школа. А уж как хлопали тебе!
— Жаль, что его не прогнала тогда Арета, — я смущенно перевожу разговор на другое, — сказала, что и таким он ей… не безразличен. Добрая, но не всегда рассудительная женщина.
— Так зато Оригену мозгов не занимать, — улыбается богач, — а вы не смущайтесь, допивайте, я велю подать свежего медового молока на льду, прохладно. То было миндальное, а вот попробуйте еще с фисташками!
— Благодарим, но воздержимся, — епископ сладкоречив, как никогда, — потому что пришли не тешить гортань вкусами, а обсудить… эээ…
— Вспомоществование, — слово явно дается богачу с трудом, — ну, короче, это. Деньги.
— Да, — епископ слегка смущен, — для нашего огласительного училища, которое…
— В котором блистает Ориген.
Я скромно молчу.
— Ну такому башковитому — как не помочь! Чтобы этих уел… которые гностики. И язычников, ясное дело. На публичных диспутах в Библиотеке!
— Да-да, — вмешивается Деметрий, — споры с язычниками — важнейшая часть нашей миссии. Вместе с тем, нельзя не отметить, что под благодетельным правлением общего нашего повелителя Марка Аврелия Севера Александра мы уже забыли о гонениях и наслаждаемся полной свободой…
— Я не забыл о казни отца, — напоминаю я.
— Никто и не думал оставлять блаженную память наших свидетелей, и среди них блаженного Леонида, твоего отца по плоти, мой дорогой сын Ориген. Но я о другом. Миновали те времена, когда нас тащили на арену на растерзание зверям и на потеху публике…
— Надолго ли?
— Навсегда, угодно будет Богу.
— Угодное Богу, — не сдаюсь я, — изложено в словах Священного Писания. Не жаждал ли Павел разрешиться и быть со Христом, избавившись от сего смертного тела? Не краткий ли сон — наша земная жизнь?
Епископ бросает на меня взгляд, от которого загорелись бы дрова в печи.
— Ты согласишься со мной, Дималх? — я прибегаю к крайней мере.
— Круть, — кивает тот, — так прям ты проповедуешь, аж до печенок пробирает. За деньгами дело не станет. Пришлите ко мне, кого надо.
— И все, же Ориген, — епископ смягчается на глазах, — я бы ценил установившийся мир с язычниками и не торопился его разрушить неосторожным словом. Хочешь обличать нечестивые ереси — всегда есть гностики или вот, к примеру, иудеи.
— Иудеев тоже не стоит, — неожиданно вступается богач, — у меня с Исааком Киринейским есть, знаете, дела… И еще с этим, как его, который с Кипра, ну оптовые закупки, знаете же, наверное? Забыл…
— Иосиф, кажется. У них каждый второй или Исаак, или Иосиф. Так вот, Ориген: обличай-ка ты лучше гностиков, — соглашается епископ, — И самое главное: есть одно нечестивое учение, которому необходимо противостоять изо всех сил и при первой же возможности! Как ты знаешь, персидский лжепророк Зороастр посмел некогда утверждать, будто добро и зло суть изначальные и равные друг другу силы, а их борьба извечна и не принесет победы ни той, ни другой стороне. Что это, как не уравнивание Бога и сатаны? Вот где нечестие!
— Ишь, чего удумали, — притворно удивляется богач, — поганцы эти персы, те еще уроды! Однажды рожу одному начистил, за то, что… впрочем, это ладно.
— И если, — вдохновленно продолжает мой епископ, — если эллинское или египетское многобожие можно назвать детской неразборчивостью, когда младенец целует свои игрушки, наделяя их разумом и душой, или пугается безличных сил природы, словно нянькиных наказаний, то персидская вера есть не что иное, как сознательное и зловредное поклонение сатане. До чего, впрочем, доходят и гностики.
