Надя в просторной прихожей, где и стоял телефон, замурчала, зажурчала, почти что оправдываясь перед мужем за отсутствие, и было нестерпимо, что это она — не ему.
— А все-таки знаете… — Денис как будто слегка захмелел, хоть и всего ничего было коньяку, — Запад, Восток… не наше это как-то всё. Нет, я не против. Просто… ну русский я.
— Русский — значит, православный? — издевательски переспросил Артур.
— А и хотя бы, — Денис принял вызов.
— Был бы шведом — был бы лютеранином? А в Иране — шиитом?
— Ну.
— Человек сам выбирает свое счастье, — решительно отозвался Артур.
Только это была неправда. Надя стояла в дверном проеме, и Надя была — не его.
— Ну всё, пошли?
Она командовала своей маленькой ячейкой. Мягко, просто, легко — но безоговорочно руководила этими идейными и такими на самом деле… слабыми мужчинами. И Денис понимал, что не готов стать одним из них просто потому, что… что она не будет его. Она замужем и останется замужем. И значит, никогда, никогда…
— А Россия будет свободной, — улыбаясь широко и безмятежно, говорила она, — смотрите, ребят, мы же собрали сегодня пол-Москвы. Все пришли. Разные, хорошие люди. Им больше не нужны эти Лигачевы-Горбачевы, да и мы им нужны только сейчас, только пока они привыкают к свободе. Но привыкнут быстро. Они стосковались, как по невесте. Они забудут про нас: как мы сутками на телефоне висели, как листовки эти печатали, как таскали их сумками, как спали по три часа. А мы… или дети наши, вот та же Натка моя — они будут гражданами свободной России. Обязательно. Без вариантов.
— Твоими бы устами… — ворчал Артур.
— Оммманипадмехуммм! — прогудел Витек даже как бы в шутку.
— Аминь, — отозвался Денис.
— Денька, завтра всё у тебя по расписанию, да?
Он кивнул. Это уже про собственные уроки…
Чмок в щечку, еще один, и чуть-чуть более тесное объятие, и два крепких рукопожатия с мужчинами. Разговор с грустной мамой на кухне — как ей все-таки жаль этих котлет! И немножко телеви…
Впрочем, нет. Его ждет Ориген. Курсовая работа — он же еще, по сути, и не приступил к переводу… Только серые, слегка помятые ксероксы в картонной папке с тесемками, сокровище от Степанцова, уныло лежали на столе, прочитанные едва наполовину. «О началах» — труд его, так и не переведенный на русский до конца, потому что… ну неправославно там местами выходит, неправильно, некошерно. Не так, как в учебниках Закона Божьего для умственно отсталых учеников подготовительного класса церковно-приходского училища.
Ну и что? И мы этого — боимся, вот уже семнадцать веков? Он взялся первым за эту задачу: собрать, разложить по полочкам, обосновать и изложить всё самое главное в христианском богословии. Все эти учебники и катехизисы — это уже после него, по его следам, местами и с поправками, да. А мы основателя — боимся? Ну прямо как коммунисты Ленина опасаются, если брать его целиком. Там ой как много чего такого, Денис в ленинском зале их университетской библиотеки прикольные находил цитаты, раскрывая наугад ранние ленинские тома. Так те хоть издали его без купюр! А Оригена — нет. До сих пор нет. Надо исправить!
Ориген. Что рассказал бы он ему про прошедший день? Почему он вообще так навязчиво приходит во снах? К чему ему — Ориген? Кто он ему?
Ориген бы точно не похвалил. Целеустремленный, ученый, добродетельный муж. Да и за что тут хвалить? Любит Денис одну, замужнюю. Спит с другой. В Эрмитаже и то: женская попа — вот и всё, что запомнил. Голая жопа пятого века до нашей эры. Стоило ехать за этим в Питер?
Жрать булки-батоны, пока из ушей не полезет, пить коньяк по чуть-чуть, но лишь потому, что больше не налили, кричать кричалки, целовать в щечки чужую и трахать ту, что не хочешь видеть своей — и Ориген? «О началах»? Серьезно? Переводить это сокровище — вот такими руками?
Лег он в начале второго. Ориген так и остался девственно нетронутым, разве серые ксероксы из картонной папки переложились в прочитанную стопку, десятка три листочков… Зато в блокноте, в том самом потертом и замызганном блокноте появились две странички с исправлениями, зачеркиваниями, помарками.
Это кончится тоже когда-то.
перейдя эту грань вовне,
мы окажемся виноваты
перед зеркалом на стене.
Перелистывая страницы,
где писалось то вкривь, то вкось,
мы сумеем лишь удивиться,
как немного нам удалось.
И с начальным наброском сличая
полувзлет, полувзмах, полувскрик
нашей жизни — недочитаем
свой испорченный черновик.
Эту терпкую боль земную
берегу, как остаток сил.
Если вкривь — значит, я существую,
я живу, если я любил.
Я узнал, каково — не сбываться,
я себя в себе узнавал,
я по каплям цедил лекарство —
заурядности радостный дар.
Я хочу быть хорошим, Господи. Я хочу, чтобы у жизни был высокий смысл. Приснись мне сегодня, Ориген. Побудь в эту ночь — мной.
Сон о расставании
Вода, бескрайняя соленая вода за деревянной оградой бортов. Борта оберегают наши жизни от разверстой и жаждущей бездны — как церковь наши души от волнений житейского моря. Кормчий — Христос, гребцы — епископы и пресвитеры. И диаконы, да.
Хлопает парус — это меняется ветер. Кричат чайки, противно, надсадно — мы приближаемся к чужой и неведомой мне земле. К Святой Земле.
А я… я даже не диакон. После стольких лет служения! Мне через три года, в конце концов, исполнится пятьдесят! Прожито уже полжизни, даже более, а чего я добился? Кто я на этом корабле? Досужий путник, которого отправили — ну это просто смешно! — отправили в Афины закупиться книгами для Библиотеки. Грамотный раб-секретарь справился бы с этой задачей. А отправили меня. Изгнали. Выпинали. Обрубили.
Бью кулаком по деревянному борту, прочному, спасительному, надежному. Плюю в набежавшую бирюзу, она глотает плевок, откатывается, набегает снова. Чайка с мерзким воплем ныряет вслед моему плевку. Разбойницы, портовые чайки, привыкли сопровождать корабли в надежде поживиться объедками. Но плевок растворяется в бескрайней соли, в великой влаге, в виноцветном, как говорил Гомер, море, и чайке нечем поживиться. А мне становится стыдно за приступ мимолетного гнева.
— Ориген!
Мой спутник окликает меня. Он помладше, попроще, он — мой помощник. Мой соглядатай. Приставленные ко мне глаза епископа Деметрия, его уши, его, если потребуются, руки. Невзрачное, неприметное лицо, слегка плаксивое и вечно недовольное, чуточку злобное и без меры тупое. Или это я так на всех нынче обижен?
Во сне очень здорово обижаться. Это же сон, верно? Я сплю… я в Мос… как называется этот город? Правит в нем северный князь Гог фон Магог, правитель Роша, Мешеха и Тувала
[15]. Мешех — столица нашей Рошской Родины, а Тувал — город-герой неподалеку от нее. Я где-то там. Бред какой-то. Нечего было слушать чаек.
