Тот только смеется.
— Ну ты даешь… Ладно, скоро на берег. Я соберу наши вещи.
Что там собирать? Истинный философ носит всё свое с собой, как сказал Цицерон. А свитки, драгоценные несколько свитков, которые мы взяли из Александрии, давно и прочно упакованы мной, чтобы не повредили им ни морская влага, ни палящее солнце. Что там еще — перемена одежды, пара запасных сандалий? С этим справится Ксанф.
Я оставил Египет, я совершил свой Исход не для того, чтобы заботиться об этом.
Весла гребцов по свистку кормчего вспархивают, как крылья огромной птицы, и зависают, устремленные к небу, а наш корабль уверенно и нежно утыкается в деревянную пристань, словно теленок в вымя матери. Кормчий истинный мастер своего ремесла! Кто бы так управлял церковью в Египте?
Но уже переброшены мостки, и катят по ним тяжеленные пифосы с зерном, и несут нежные корзинки с фруктами, а мы, мы стоит на берегу, любуясь размеренными хлопотами трудяг и торговцев и не догадываясь, куда идти нам самим. Кому нужны мы в Кесарии Палестинской? Под какой из черепичных крыш нас примут как странников?
— Ориген! Где Ориген? На этом корабле? Он же с вами?
Двое каких-то странных людей в белоснежных плащах суетливо расспрашивают моряков.
— Кто-кто?
— Ориген Адамантий Александрийский! Мы ищем его.
Выступаю, смущенный, вперед:
— Это я. Мир вам! И мой спутник… эээ… Ксанф.
Распахиваются глаза и улыбки:
— Ориген, светоч Александрии, мир тебе и твоему спутнику! Прими наши приветствия и благодарность за то, что ты посетил Кесарию Палестинскую, несравнимую по мудрости блеску с родным твоим городом. И если тебе угодно, мы, двое пресвитеров кесарийской церкви, Аэций и Эвриклет, проводим тебя к нашему епископу Феоктисту — совместно вознести Господу хвалу за твое благополучное прибытие в наши края в надежде принять хотя бы малую частицу Божественной премудрости, исходящую из твоих уст…
И кричат, заливаются чайки над гаванью, как кричали они в Александрии. Нет, не так. Там разбойничали жадные попрошайки, здесь же их крик — это музыка небесных сфер, исполненная гармонии и красоты. Кесария — царский град на Святой Земле. Мой Исход совершился.
Март и крыши
Надя позвонила вечером, часов около десяти — как раз когда мама заканчивала домашние дела и садилась к телевизору смотреть очередной фильм, и просить ее отойти было неудобно, а говорить при ней ни о чем, кроме дел, и вовсе невозможно. Телефон, на беду, стоял совсем рядом с треклятым ящиком для идиотов…
— Деня, привет — Надин голос был так же прост и беззаботен, как и всегда, но что-то звучало в нем такое…
— Привет, — сказал он как можно безразличнее.
— А пригласи… — она чуточку помедлила, а потом все-таки договорила, — а пригласи меня в гости. Завтра-послезавтра. Когда будешь один, поговорить с тобой хочу. Котлеты готовить не стоит, я сама что-нибудь к чаю принесу. Только не вечером, вечерами не могу, к пяти дома нужно быть. И в общем… чтобы мы наедине. Можешь?
Он вздрогнул — кажется, мама не заметила… Это было… ну как если бы Горбачев позвонил, попросил разрешения у них на кухне провести заседание Политбюро.
— Да, конечно, — сказал он наигранно-спокойно, — ну вот завтра… в час или два — устроит?
Мама завтра весь день на работе, он с последних своих пар сбежит, а в УЦ ничего завтра нет, неучебный у них день.
— Конечно, — он буквально видел, как взлетели ее локоны там, на другом конце, от радостного кивка, — на недельке, в полвторого…
— Буду ждать тебя, Петрова, — не удержался он.
— А ты поэт!
— А то! Ну, до завтра.
А то брови у мамы уже поползли вверх. Ну, или так ему показалось.
— Кто звонил? — как можно безразличней спросила она.
— Петрова, наш организатор в УЦ. Ты же знаешь. Обсудить кое-что надо…
Не скажешь же: женщина, которая никогда не будет моей.
Назавтра она позвонила в его дверь ровно в тринадцать двадцать девять — он следил по наручным часам. Успел за полчаса до того вбежать в квартиру, удрав после второй пары. Отыскал в шкафу какой-то особенный чай, что маме подарили коллеги после командировки в Китай, распечатал пакетик, развернул толстую вонючую бомбочку, заварил, продегустировал… чай был черным, как деготь, и странным каким-то, но, кажется, не ядовитым. В общем, на стол не стыдно. Только пьет ли она такой?
Она вошла — нет, влетела! — в их скромную квартиру весенней королевой, совсем не так, как в прошлый раз. Повесила на обшарпанный крючок свою курточку, освободила из-под шапки роскошные свои локоны, сняла сапоги, а от тапочек отказалась:
— Люблю босиком!
И Денька тут же пожалел, что не совсем босиком, что дурацкие цветастые носочки скрывают ее ступни, почему-то заранее виделось — с красным лаком на точеных пальчиках, да только до мая никак этого не проверишь.
— А и то сказать… — она прищурилась, — босиком так босиком! Как в детстве по травке! Я, знаешь, мелкая была — как скидывала в июне сандалетки, до сентября не надевала. И в городе даже, и уж конечно на даче… У вас ведь тепло?
Денька только кивнул. И руки (с розовым лаком!) потянули из-под джинсов эти озорные носки — и пятки у нее оказались розовыми и нежными, как у ребенка, а лака на пальчиках ног не было совсем, и оттого ступни казались детскими, хрупкими, невинными и такими желанными…
— А про свое детство — расскажешь? — она тряхнула волосами снова, словно знала колдовскую их силу. Впрочем, она и знала. Точно знала.
Денис кивнул:
— Расскажу. Пошли чай пить? Я заварил, китайский. Особенный какой-то.
— Вот и отлично, — она достала из сумочки простецкий сверток, — а я сыру принесла. «Приходи ко мне, Глафира, я намаялся один, приноси кусочек сыра»…
Она напевала что-то такое для своих, что стыдно не узнать, но Денис не узнавал. Потопал на кухню, шурша дурацкими тапками, подумал было достать парадные чашки, но… Надя ведь была не такая. Совсем не такая. Достал те же, что и в прошлый раз, обычные, все разные и несуразные.
— Это есть у нас два таких чудика, поют всякое. «А без сыра — что за чай?» Давай я нарежу, пока ты разливаешь.
Денис, конечно, не обедал. Достал батон, сахар, даже масло еще не закончилось, только было твердым, сразу из холодильника — из ревущего старенького «Саратова», ночью таким только грабителей пугать. Чай разлил, а набрасываться на бутерброды — стеснялся.
— Да ты бери, я-то из дома, — она словно читала его мысли, — ой, ты куда это кипяток льешь? Ты что, это же пуэр…
— Что это?
— Пуэр! Китайский самый-самый! Обожаю, спасибо, что нашел! Его пьют по чуть-чуть, но зато крепким. А заваривают пять-шесть раз….
