— Ага, — кивнул Денька, — у нас на даче бабушка тоже заваривала по нескольку дней одну и ту же щепотку… краснодарского. Такая бурда была!
— Вот меня папа к хорошему приучил, — деловито сказала Надя, — он во Вьетнам в командировки ездил. Привозил. Лечил там от малярии.
— Мой отец, — деловито ответил Денис, — инженер. Теперь главный на каком-то там производстве в Новосибирске. Он ушел, мне десять лет было. Кедровых шишек не возит. Мы вообще видимся редко. Ну его…
Надя кивнула. Столько в этом жесте было… сочувствия, или нет, лучше — понимания. Уместней любых слов, беспомощных и неуклюжих.
— Я очень на него тогда злился, — сам не зная, зачем, продолжал он, — всё спрашивал, неужели эта вот лучше мамы, зачем ты нас бросил… Может, он потому и уехал, чтобы не отвечать.
— Взрослые — странные… — задумчиво протянула она.
— А мама у меня в Ленинке работает. В библиотеке. В рукописном отделе.
— Хорошая у тебя мама, — вдруг сказала Надя.
Денька удивленно поднял глаза.
— Правда, хорошая, — но продолжать не стала, — А ты расскажи мне про что-нибудь такое твое-твое-твое. Из детства. Ну что не со всеми бывает, мало с каким мальчишкой. Расскажешь? Что особенного было…
Денис горячо кивнул.
— Подожди!
Тапки остались под кухонным столом, в комнате он быстро содрал и носки (кажется, не очень свежие, не с запахом ли китайского диковинного чая он это вот безобразие перепутал), подставил стул, чтобы достать со шкафа детское, давнее, что сдано было в архив — и выкинуть немыслимо, и держать под рукой незачем. Нащупал два альбома для рисования, он их покупал в «Чертежнике» по соседству: толстых, заполненных до последнего бумажного сантиметра, с понятными и нужными лишь ему одному секретами…
— Смотри! — внес их в кухню, как на пиршестве главное блюдо, — это мой Остров.
Надя взяла верхний альбом осторожно, словно что-то ветхое и хрупкое, как у мамы в ее библиотеке, раскрыла:
— Да тут целый континент!
— Ну да, вообще континент, хоть и небольшой, — улыбнулся он, — я начал еще в третьем классе…
— Когда папа ушел?
Ему самому никогда не приходило в голову эти две вещи связать!
— Ну, почти… но нет, пораньше. Тогда он уже редко ночевал дома, всё было им двоим ясно, только я был мелким еще, не понимал. Один раз проснулся от шума: они ругались тут, на этой самой кухне, я не разбирал слов, я только слышал, как мама рыдала, навзрыд, я был уверен, что кто-то умер. Разве бывает еще такое горе, думал я? А утром проснулся — и ничего мне не говорят… Их спрашиваю: почему мама рыдала, папа, что ты ей говорил? А они: ничего, тебе все приснилось. А для меня… ну как мир напополам. Вот тут одна, там другой, между ними пропасть, над пропастью — я. На тонком мостике, веревочном.
— И ты создал Остров.
— Ну, получается, так…
Надя понимала про него больше, чем он сам. Разве так бывает?
— Смотри. Тут…
В прямоугольник листа вписался Остров с причудливыми очертаниями, с горами, реками, озерами, с маленькими островками вокруг. Денька тогда прорисовывал контуры через копирку, потом обводил фломастером. Горы и реки оставались, остальное менялось: возникали и рушились царства, империи покоряли варваров, чтобы вскорости распасться, всё белое пространство листа было исчиркано стрелками военных походов, усеяно крестиками сражений, разорвано прихотливыми извивами границ.
— А самыми твоими были вот эти, — Надя не спрашивала, она показывала на левый верхний угол листа, где была страна с небесно-синим названием «Корляндия» (он тогда еще даже не знал, на что это слово похоже, зато оно звучало орлино и горделиво, правильное имя для лучшей в его мире страны).
— А как ты поняла? — опешил он.
— Поняла, — она пожала плечами, — имя красивое. А еще в этой стране есть всё, что у остальных лишь кусочками: и горы, и озеро, и много моря. Мы же все любим море! И название написал… ну, ярче, что ли, чем вот эти тут.
— Ну да…
— А тут на них напала страна Сьерра. Это Испания такая, да?
— Ну вроде…
— И они отбились. А Кания у тебя похожа на Германию.
— Да…
— Значит, Корляндия — это вроде как la douce France
[16]?
— Я тогда еще совсем не знал французского…
— А я в школе учила. Отец настоял, он же в Индокитае безвылазно… А вот тут, справа, у тебя Восток такой Восток: ханство какое-то особое, на крокодила похоже формой. А сверху справа — родные ледяные просторы. Да?
— Ну все-таки это мой мир! — запротестовал он, — не наш глобус!
— Конечно. Твой мир. Твои границы. Враги нападают, ты отбиваешься. Всё так. Снаружи мир был большой и непонятный, в нем от тебя так мало зависело… А тут ты был маленьким богом. В этом маленьком своем мире, ясном, податливом и веселом. И это позволяло жить дальше. Да, Денька?
— Надя, как…
Он никому бы не позволил так говорить о своем Острове. А ей — как ей возразить? А она продолжала:
— Скажи… а язык придумывал для любимой страны?
— Нет, — как-то сам удивился он, — язык это потом, и уже не для Острова. Это постарше.
— А мы с девчонками лет в десять придумали. Ну как язык — просто слоги и буквы переставляли. «Ай лае шука» — знаешь, что такое?
— Ай, лает щука?
— Ну что ты! Я ела кашу. Или вот: «Ыт лапи йач».
— Ты пила чай!
— Лейна енм ёще юча, — попросила она.
— По… а как будут длинные слова?
— Жапосталуй, — чуть помедлив, ответила она, — четные слоги меняются с нечетными, а когда слог непарный, он просто идет наоборот. Ну не язык, конечно, шифр скорее.
— Линаюва! — Денису тоже понадобилось секунды две, чтобы перевести, — бете сновку?
— Ченьо! — хохотала Надюшка. Вот теперь именно что Надюшка, его милая, нежная, всепонимающая Надюшка!
— Чего разулся? — спросила она уже на обычном языке, когда и эта чашка была допита, — чтобы как я?
— Чтобы как ты, — серьезно кивнул Денис, — я бы для тебя…
— Что бы ты для меня?
Надя встала. И теперь — взрослая, уверенная, знающая себе цену женщина. Как ей это удается?
— Да я бы для тебя и штаны бы снял, — ляпнул Денис, сам краснея от сальной шутки.
— Знаю, Денечка, — она была такой серьезной, какой никогда он ее не видел, — знаю давно, милый мой, солнечный мой мальчик. И потому пришла.
— Я…
— Ты их сейчас и снимешь, — кивнула она, а руки, руки с розовым маникюром потянулись к пуговице, — или еще лучше: я сама…
