Это поражало в нем, пожалуй, больше всего: он знал невероятно много, не стеснялся выносить на публику свои суждения, но совсем не торопился с тем, что на церковном языке (Денис уже это узнал!) называлось осуждением. Православный новоначальный люд, это Денис уже понял, всё про всех знал и приговоры выносил, как семечки щелкал. Из них каждый правильное православие из книжки вычитал — а Чеславский был горяч, но бережлив.
Некоторые его суждения поражали, а воспоминания — тем более. Он, к примеру, помнил времена, когда завели новую моду: читать в храмах за литургией имена из записок, и живых своих родных, и умерших. Началось это, как он говорил, в войну, когда все молились за воинов на поле брани, за живых и за погибших, и чтение это словно собирало под сводами церкви всех, кто ушел и неизвестно, вернется ли. А теперь какая в том нужда, удивлялся Чеславский? Баловство одно и новшество! Вот когда он познакомился с Сережей Извековым, будущим Пименом, такого на Москве, конечно, не водилось…
Прочитать на том занятии они успели десяток стихов, не более. Зато Чеславский им поведал про долгую и полную компромиссов жизнь патриарха Пимена, про возможных новых кандидатов на патриарший престол. Очень ругал киевского митрополита Филарета, но не объяснял, почему, а хвалил Алексия из Ленинграда и говорил, что он — потомок древнего рода, вырос в несоветской среде, человек исключительно благородный и искренне верующий, что среди иерархов, увы, не само собой разумеется.
Всё было правильно теперь в жизни Дениса. Он воцерковлялся — приобретал опыт, квалификацию, навыки православного верующего. Главное — церковный образ мыслей! Учился в Универе, конечно, тоже, но в меру, без фанатизма. Светская культура христианину необходима, но не должна подменять собой суть веры. Хотя и вера… она тоже нуждается в некоем внешнем выражении, будь то формы аориста в Евангелии или какие-нибудь закомары древнерусских храмов. Изучать их — дело правильное и достойное.
И даже писались сами собой стихи — несколько вечеров он возвращался к блокноту и пытался понять… нет, скорее прожить те самые времена, из которых был родом Чеславский. Они были настоящими, и злодейства творились не опереточные, но ведь и вера была настоящей. Причем у тех и других, у красных и белых. Хоть и очень разные то были веры. Он представлял себе зимнее широкое поле, на котором маками алеют свежие пятна крови, и кровь одинаково красная, как снег одинаково белый — для всех.
Распалась опаленная земля
как глина от жары — но среди стужи.
И ветра вой: «Кому же нужен я?
И кто же нужен мне? Никто не нужен ...»
И красное на белом — зимний бой,
и не остановить, и не остаться,
и конный строй несет тебя с собой,
взвивая снег под вьюгами гражданской.
Кто за кого? И кто же — за тебя
свечу пред Богородицею, если…
А конный строй уносит, не скорбя —
из топота и вьюг слагая песни.
Песни встали над прошлым,
и с песни рождается бой,
и наполнено сердце
восторгом незнанья конца.
И летели испуганно птицы
над белой землей —
так сердца их летели,
не веря в возможность свинца.
Мимо праздных полей,
мимо мелких житейских забот,
оставляя уют и уклад,
отдаваясь векам,
не щадя ни других, ни себя.
За какой поворот
эта скачка тебя занесет?
Если б знал это сам ...
Их тогда разделил океан,
у причалов — лишь тонкой нитью:
отплывающий эмигрант,
остающийся победитель.
И сжигая себя дотла,
только памятью жили люди:
о России, какая была,
о России, какая будет.
Их тогда разделила честь.
Но превыше знамен и чести —
что в России, какая есть,
их погибшие были — вместе.
Вот теперь он обрел опору, начал писать настоящие стихи. Не про травушку-муравушку. Хотя… Что знал он про Гражданскую? Афган — и тот был ему знаком лишь по сбивчивым, неохотным рассказам тех, кто там побывал, и выходило всё очень непохоже на бравурные надрывные песни, под которые безногие молодые инвалиды собирали в электричках мелочь. Может, про траву сочинять — честнее?
Телефонный звонок выдернул его из той давней и чужой зимы, с тех севастопольских причалов — мама возилась на кухне, трубку пришлось брать ему, хоть и не хотелось выныривать в уютный перестроечный май.
Голос показался как будто знакомым, но… он его не узнал.
— Денис, приветствую!
— Здравствуйте. Вы…
— Аркадий Семенович. Не забыл?
Словно водой холодной облили. Уточнил невпопад:
— Который — чекист?
— Можно и так сказать. Поздравляю с принятием святого крещения!
— Спасибо… вы за этим позвонили?
— Не груби, Денис, старшим. Особенно тем, кто тебе добра желает.
— Извините…
А голос в трубке звенел, наливался силой, но почти неприметно, без грубости.
— Мы рады, что ты выбрал свой путь. Можно даже сказать — прислушался к нашим рекомендациям.
— Да я же… я же сам!
— Не сомневаемся. Просто хочу напомнить: если примешь — сам, разумеется, сам, — решение продвигаться по религиозной линии, окажем содействие. Сам видишь, перемены наступят скоро и в церковном управлении. Будут нужны молодые, грамотные, инициативные. И Тихомирова девочка хорошая, попадья из нее получится на загляденье.
Предмет разговора срочно надо было менять.
— Аркадий Семенович, а можно вопрос по теме?
— Попробуй.
— Как вы полагаете… или даже знаете, ведь вам всё почти известно — кто будет следующим патриархом?
— Решение еще не принято, — ответила трубка предельно серьезно, и не уточнила, принимают ли его прямо на том конце провода или где-то еще.
— А что насчет…
— Насчет беспокойства Андрея Казимировича — крайне маловероятная кандидатура, скажу честно. Хотя и амбициозная, надо признать. Но видишь, времена нынче не те. Номенклатура брежневских времен…
— Спасибо, — как-то автоматически ответил Денис.
— Ну ты визитку-то мою сохранил?
— Ну да, — соврал он, сам не зная, зачем.
— В общем, если потребуется содействие в продвижении, или информация какая появится ценная — ты обращайся без стеснения. Напрямик.
— Да какая у меня информация…
— Мало ли какая! Сам решишь, ты парень умный. Ну, бывай. Успехов тебе в учебе! В церковной, так сказать, и политической подготовке!
И повесил трубку, едва Денис промямлил свое дежурное «до свиданья».
