Как же люблю я эти долгие предзакатные прогулки по берегу Срединного моря: слушать гул и ропот волн, впитывать солоноватый ветер, наблюдать, как клонится к горизонту пылающий диск (или оно — тоже шар?), как багровеет, как скрывается вдали, чтобы осветить другие, нам пока не ведомые моря и страны. И там, верно, живут люди, они плачут и смеются, любят, страдают и умирают. Знают ли они о своем Творце, или нашим потомкам еще предстоит донести до них эту весть?
Море недаром сравнивают с богословием. Отец в детстве, когда ходили мы с ним купаться на пресное озеро, кричал: «Не заплывай далеко, утонешь!» Это повторяют и они, кто читает сегодня мои книги. Глупцы, они не знают, что человек не может утонуть, ибо он легче воды, и, как открыл еще Архимед, погружаясь, теряет в весе столько, сколько весит вытесненная им вода. В спокойных и теплых водах можно плавать бесконечно, если не пугаться, не барахтаться, не вдыхать вместо воздуха влагу. Нет, я не утону.
А есть еще притча про богослова, которая особенно нравится мне. Он шел по берегу моря, размышляя о Боге, и увидел малыша, что зачерпывал воду и наливал ее в ямку.
— Чем ты занят? — спросил его богослов.
— Хочу перелить море в эту ямку, — ответил милый малыш.
Богослов рассмеялся:
— Разве не видишь ты, насколько безбрежное море больше нее?
— Разве не тем же занят и ты, — сказал ему малыш, — когда пытаешься вместить в свой разум Предвечного Бога?
Я не пытаюсь поставить Богу границ. Я радуюсь Ему, я дышу и живу Им. Я свободен.
И если встать над дальним обрывом, если раскинуть руки навстречу закату — кажется, ты летишь над бездной, прозревая дальние страны и все тайны мира. Бренное тело забыло, что ему седьмой десяток, ему снова семнадцать, нет, ему семь лет, мир открыт, прекрасен и удивителен, а мальчик — свободен.
Свободен. Спокоен. Уверен… не в себе, нет, а в Том, Кто направляет меня. Кусок хлеба, глоток воды, прекрасные люди рядом, любимое дело, насыщенная жизнь — что еще нужно? И всё это даровано мне в изобилии. Обещано нам много больше: не приходило на ум человеку, что приготовил Господь.
Юлия Мамея — мы беседовали с ней в Антиохии. Юлия Мамея, мать и соправительница императора Александра Севера, пожелала узнать о христианской философии, ей назвали мое имя. Властная и домовитая, прекрасная, невзирая на свои годы (мы ведь, кажется, ровесники), с цепким взором и гибким умом — она первой из всех женщин не только взяла власть над городом Римом и всем кругом земель, но и получила из рук Сената титул соправительницы своего малолетнего сына. Императрица, повелительница — не смешно ли звучит само это слово? Как женщина, тем более, сириянка родом, может вести за собой римские легионы? Но она стала императрицей. И легионы встали вокруг нее, оберегать покой, в ожидании, пока ее сын поведет их на парфян.
Мы бродили с ней по весенним садам ее дворца, мы беседовали о Боге и человеке. Что мог я сказать той, которую с почтением выслушивал сам император Александр Север? Сколько же было советчиков и охотников до власти ее и богатств!
Обрати, — требовали они, — обрати императрицу в христианство! Пусть она повлияет на сына. Мало нам того, что он дозволяет нам жить, как нам нравится, нет, пусть перестроит капище Юпитера Капитолийского в храм Христа Воскресшего, пусть заставит наших недругов отречься от идольских суеверий или удалит их от себя. Пусть христианство станет дозволенным в империи культом! И только христианство — добавляли некоторые, подумав.
Словом, пусть лишит других той самой свободы, которую мы вымолили для себя. Смешные, невежественные люди. Они ничему не научились.
Они не знали, что императрица уже стала христианкой после наших бесед. Там, в дальней купальне в ее саду, в окружении нескольких верных служанок — она вошла, прекрасная и нагая, в воду, и троекратно мои руки погрузили ее в смерть Христову, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, чтобы возвести ее к воскресению. Ее, и ее служанок, и тех, кто добровольно последует за ней — но не империю. Не легионы. Не время еще для них.
Христианство, говорил я тогда, есть прежде всего свобода. Свобода от смерти и греха, Христос искупил нас от них. Свобода от мертвящей буквы закона, от мелочного ритуализма. Свобода от насилия во имя Бога, от фанатизма, от уверенности в собственной правоте. Ты со Христом, и ты можешь быть слабой, нищей, ты можешь лишиться всего, даже внешних признаков этой самой свободы — но ты уже никогда не утратишь ее, пока ты с Ним.
— Ты будешь мне духовным отцом, Ориген, — говорила она, — я буду советоваться с тобой не во всех, но во многих государственных делах.
— Я не понимаю в них ничего, госпожа, — отвечал я с улыбкой, — и я еще, кажется, не перестал быть глупым мальчишкой, чтобы называться отцом кому-то, а тем более — той, что стала Матерью Рима.
— Ты философ, — уговаривала она, — пойди же путем Платона, подай мне совет, как управлять.
— Даже будь я Платоном, — отшучивался я, — сын твой, госпожа, меньше всего похож на Дионисия Сиракузского
[17].
— Зато столь любимый тобой Аристотель воспитал другого Александра
[18], — не сдавалась она.
— Можно ли воспитать уже отменно воспитанного, госпожа моя? Прикасаться резцом к статуе мастера — только портить ее. Не мне поправлять воспитание, которое дала новому Александру ты сама!
Мы расстались друзьями и единоверцами, я увез из Антиохии немного денег на дорогу и — книги, книги, множество книг для Кесарийской нашей библиотеки, которая, конечно, не сравнится с Александрийской, но всё же, всё же…
Мамея и Александр Север были убиты через год или два где-то в германских лесах, убиты восставшими легионерами. Мамею Сенат посмертно проклял — тот самый Сенат, который прежде возвеличил. Зато Александра обожествил. Всех императоров он обязан обожествлять после смерти, по должности. Сенат не свободен в своих решениях.
В римском дворце засел тогда мужлан и варвар Максимин Фракиец. Даже не сам — его втащили пьяные легионеры, посадили на престол как куклу, наугад, наудачу. Первый из них, из этих мужланов. А дальше… Максимин, Гордиан, еще один Гордиан… или даже трое их было, Гордианов? Нет, кажется, только двое, как и Филиппов, потом еще почему-то Бальбин, Сабиниан, какой-то Пупиен… Я не могу упомнить всех, за кого беспомощно хватался Сенат, кого выкликали легионы за эти пятнадцать лет, когда «императоров» развелось, что грязи в придорожной канаве. И теперь еще вот этот, нынешний, имени его не хочется произносить.
Что мог я сделать, будь я даже провидцем? Отговорить Александра от германского похода? Тогда бы легионеры обвинили его в трусости и убили прямо в Риме. Повелеть воинам Рима назваться воинами Христовыми и истреблять неверных? Назвать заранее имена всех этих мужланов: обоих Гордианов и обоих Филиппов, зловредного Ульянова, мерзкого Бальбина, свирепого Джугашвили, несчастного Сабиниана вместе с Троцким и Дзержинским, кто там еще у них был, у этого пьяного и тупого сброда, и велеть их заранее развесить на крестах вдоль Аппиевой дороги или Колымского тракта?
