– Aardenner… – прошептал демон, выглядевший уже вполне нормальным, черноволосым и черноглазым мужчиной лет двадцати пяти.
Паттер опустил руку с символом Единого, прохрипел, глядя на меня:
– Что… что ты ему сказал, Лостер?
Шатаясь, я побрел к нему. Сила оставила слишком слабое для нее человеческое тело, и жить резко расхотелось: откат. Вопрос, откуда мне и это известно, я немедленно отогнал. Неужели начал привыкать к тому, чтобы не задавать ненужных вопросов?
– Я сказал, старик, что он теперь навсегда свободен.
Если честно, то я сказал что-то вроде: «Иди к черту, Ринхорт! Во имя Сущего, ты свободен, урод!»
– Что же ты наделал, Лостер, – простонал смотритель. – Что ты наделал!
– Что?
– Он же сущее зло! Демон на свободе, без контроля жрецов… Да он всех убьет, и начнет с нас!
– Пусть только попробует. Я тоже демон, если что.
– Ты? Ты это мне брось, Лостер, – старик пошевелился и поморщился от боли. – Какой из тебя демон? Так, демоненок.
– Aardenner… – вздохнул за спиной демон уже с какой-то грустью. Он поднял меч с земли, вложил в ножны. Сказал: – Где ты живешь, старик? Перевязать тебя надо. Я же не зверь какой. Меня зовут Ринхорт, я – дарэйли металла. Можешь считать меня демоном, но не скажу, что мне это сильно нравится. Дарэйли – не демоны.
– А ты себя видел когда-нибудь со стороны? – поинтересовался я.
Так мы оказались в сторожке смотрителя втроем.
Ринхорт, разорвав найденные в сундуке тряпки на полосы, наложил лубки и перебинтовал старика. Царапины от когтей на груди раненого оказались неглубокими, и, управившись со смотрителем, едва не ставшим постояльцем доверенного ему кладбища, Ринхорт отправился захоронить жреца.
Пока он ходил, я под наставничеством смотрителя впервые в жизни растапливал очаг, кипятил воду в котелке и варил похлебку из скудных запасов. Сторожка быстро наполнилась дымом, чадом и запахом горелого. Отложив ломоть хлеба в сторону, я ограничился половиной миски варева. Желудок не вывернуло, и я решил, что теперь-то точно жить буду.
Рыцарь – а существо, по внешности ничем сейчас не отличающееся от человека и закованное в полный доспех, трудно называть иначе, даже если это вчерашний раб – вернулся уже за полночь. Видно, глубоко жреца закапывал, – подумал я. Но увидев, что он привел пятнистую собаку с обрубленным хвостом взамен убитого им пса, проникся уважением к демону.
Когда измученный старик уснул, Ринхорт спросил:
– И что теперь?
– Что? – зевая, переспросил я.
– Куда ты собираешься идти? Или решил всю жизнь помощником кладбищенского смотрителя работать?
– Пока он не поправится, придется.
– Не придется – набегут другие дарэйли. Следы остались. И тебе не жить, и старику.
– И что бы нас в покое не оставить, зачем мы с дедом нужны вам? – равнодушно спросил я, но сон как рукой сняло: тут было от чего насторожился.
– Теперь уже не «вам», а – им, – улыбнулся рыцарь. – Хотя бы затем, что ты освободил меня от рабства. Думаешь, они такое простят? Я уже не говорю о том, что убит Гончар.
– Не понимаю, почему ты сам не освободился, Ринхорт. С твоей-то силищей!
Он опустил голову.
– Это невозможно, принц.
– Я не принц! – с тихой яростью прошипел я.
И как этот дарэйли меня вычислил? Одного жреческого ножа, с которым я не расставался по дурости, для этого мало, да и был он уже не в моих руках, иначе Ринхорт не напал бы на старика. Нож можно потерять и найти. А кольцо я спрятал. И, даже если Ринхорт его почуял, пусть докажет, что оно имеет ко мне какое-то отношение. У меня что, на лбу написано «Принц Ардонский»?
Видимо, со злости вопрос этот был мной озвучен, потому как рыцарь ответил с язвительнейшей усмешкой:
– А ты себя видел со стороны?
Мстительный у него характер, оказывается. Запомним.
Дарэйли повел рукой в воздухе и выловил из пустоты серебряную полированную пластину с ладонь величиной. Протянул мне с той же кривой ухмылкой:
– На, полюбуйся.
В зеркале отразилась физиономия незнакомого, почти взрослого парня – бледная, худая, злобно перекошенная. На высоких скулах горел лихорадочный румянец. Темно-серые глаза налились кровью, губы презрительно морщились, неровно обрезанные черные волосы торчали во все стороны, а у правого виска словно воткнули серое перо. Похоже на седую прядь. Но на лбу – никаких надписей, между прочим.
– И что? – налюбовавшись на этого урода, я поднял глаза.
Ринхорт нахмурился:
– А ты не видишь?
– Что я должен увидеть?
– У тебя на лбу…
Я почти зарычал:
– Издеваешься?
– Тихо, тихо, – он поднял ладонь, и усмешка мгновенно соскользнула с его лица, как ящерка с камня. – Старика разбудишь. Не знаю, почему ты не видишь, но у тебя между бровей есть пятно с ноготь величиной. Бледное, почти незаметное. Такое же, как было у Ардонских львят. В смысле, у наследников Ионта Завоевателя. Все жрецы Эйне знают об этой особой примете.
– Никогда не замечал, – растерялся я. – Ни у себя, ни у брата.
И тут мерзкий демон захохотал, забыв о спящем смотрителе:
– Вот ты и попался! Легко же тебя обвести вокруг пальца, принц. Но я не выдам тебя даже под страхом смерти, – и дарэйли поклялся, положив ладонь на рукоять меча.
– Мне плевать, выдашь ты или не выдашь! – сорвался я, вне себя от злости. – Я не сын ему! Я никогда не возьму его имени, никогда!
От обиды я даже отпираться не стал. Не ожидал от себя такой глупости. Впрочем, почему не ожидал? Те, кто украл у меня десять лет жизни, знали, что делали. «Надо срочно взрослеть, Райтэ. Иначе ты не справишься», – сказал я себе.
– Тебя будут искать под любым именем, принц. Меня прятали десять лет поблизости от Лабиринта как раз на тот случай, если выйдет тот, кто унес в подземелья жреческий нож императора Ионта.
Да, это была непростительная глупость – тащить с собой нож. Не надо было вообще брать его тогда из святилища. Но разве я знал, что этот кусок металла так легко отследить? Мне нужно было оружие. И случайно ли я умудрился его сохранить даже в другом мире? Значит, там он оказался мне полезен. А вот здесь – выдал.
– Какое же имя ты возьмешь? – полюбопытствовал дарэйли.
Я подумал. И решил, что возьму, даже если не дадут, имя деда по линии матери:
– Райтегор Энеарелли.
– Хорошее имя. Древнее. Тогда позволь мне сопровождать тебя в пути, Райтегор Энеарелли, куда бы ты ни направился. Делать мне все равно нечего, а так – занятие какое-никакое появится. Я еще не привык… к свободе.
