* * *
Черчилль в подкрепление своих доводов рисовал мрачную перспективу для войск, наступающих с юга. Он был уверен, что наши войска, преодолевая оборону побережья, на многие недели окажутся втянутыми в бои, и опасался, что они не сумеют продвинуться на север до Лиона менее чем за три месяца. Он считал, что мы понесем большие потери и что бои в этом регионе превратятся еще в один вариант боевых действий у Анцио. Возможно, что премьер-министр не полагался на достоверность наших разведывательных данных, но мы были уверены, что у противника на юге остались незначительные силы, главным образом малоподвижные дивизии. Поэтому мы считали, что быстро прорвем немецкую оборону, и войска под командованием Деверса быстрыми темпами устремятся на север.
Хотя Черчилль и не говорил ничего об этом, я полагал, что его истинное беспокойство, вероятно, вызывалось скорее политическими, нежели военными соображениями. Возможно, он думал, что в условиях послевоенной обстановки, когда западные союзники крупными силами обоснуются на Балканах, это будет более стабилизирующим фактором, чем оккупация этого региона русскими армиями. Я заявлял ему, что, если по этим соображениям он настаивает на проведении Балканской кампании, ему следует немедленно встретиться с президентом и изложить все факты и свои собственные выводы. Я понимал, что на стратегию могут оказывать влияние политические соображения, и если президент и премьер-министр решат, что следует продлить войну и тем самым пойти на увеличение людских потерь и денежных затрат, чтобы обеспечить достижение политических целей, которые им кажутся необходимыми, тогда я немедленно внесу соответствующие изменения в свои планы. До тех пор пока он обосновывает такой вариант только военными соображениями, говорил я ему, я не могу согласиться с его доводами.
Я считал, что в данной конкретной области только я один должен быть судьей своих обязанностей и решений. Я отказывался рассматривать изменение планов до тех пор, пока оно обосновывалось военными соображениями. Он не признавался, что на него действовали политические факторы, и я был совершенно убежден, что ни один опытный военачальник не подверг бы сомнению разумность плана наступления на Южную Францию, если смотреть на него строго с военной точки зрения.
Как обычно, премьер-министр продолжал высказывать свои доводы до конца. И тоже как обычно, когда убеждался, что не может добиться своего, он отдавал все, чем располагал, в поддержку операции. Черчилль вылетел на Средиземноморский ТВД, чтобы лично увидеть десантирование войск. Я слышал, что он находился на эсминце и следил за огневой поддержкой корабельной артиллерии.
В этом долгом и серьезном споре Черчилля поддерживали некоторые члены его штаба. Однако английские офицеры, работавшие со мной, твердо стояли на моей стороне.
Хотя на стадии планирования в начале 1944 года Монтгомери выступал за полный отказ от операции на юге Франции, чтобы получить побольше десантно-высадочных средств для операции «Оверлорд», теперь, в начале августа, он согласился со мной, что наступление должно быть осуществлено так, как и запланировано.
В ходе этого затянувшегося спора Монтгомери неожиданно высказал мне идею, что за ним следует сохранить функции по координации и контролю над боевыми действиями всех сухопутных войск на период всей кампании. Это невозможно, объяснил я ему, особенно принимая во внимание тот факт, что он хочет сохранить за собой обязанности командующего своей группой армий. Мне и моим штабным работникам это его предложение казалось странным. Для того и была введена должность командующего группой армий, чтобы обеспечивать повседневное непосредственное руководство войсками на конкретном участке фронта. Ясно, что ни один человек не может эффективно выполнять эту функцию на своем участке фронта и в то же время осуществлять разумное управление войсками на другом участке. Основным последствием осуществления такого замысла было бы то, что Монтгомери получил бы право по своему усмотрению привлекать для реализации своих идей все сухопутные силы и средства на театре военных действий.
Фельдмаршал Монтгомери был своеобразным человеком. Он всегда стремился быть оригинальным в своем поведении. Например, он держался отчужденно от своего штаба и жил в автоприцепе в окружении немногих адъютантов. Это создавало трудности в работе, которую нужно было делать быстро и оперативно, чтобы добиться успеха в бою. Он упорно отказывался иметь дело с офицером из другого штаба, кроме своего, и в спорах стоял на своем до принятия окончательного решения.
Ущерб, который могла причинить делу такая манера поведения, сводился к минимуму благодаря генерал-майору Францису де Гинганду, начальнику штаба 21-й группы армий, пользовавшемуся завидной репутацией и уважением во всех союзных войсках. Для всех сотрудников штаба верховного командования союзных экспедиционных сил и других высших штабов он был «уважаемый Фредди». Он жил по законам союзничества и всю свою огромную работоспособность, умение и энергию всегда направлял на координацию усилий союзников в деле достижения победы.
Лучше всего Монтгомери характеризует себя сам в письме, которое он прислал мне вскоре после победы в Европе. Он писал:
«Дорогой Айк!
Теперь, когда мы подписали все документы в Берлине, я думаю, что скоро каждый из нас начнет заниматься своими делами. Я бы хотел, прежде чем это произойдет, сказать, что служить под вашим командованием было для меня привилегией и большой честью. Я многим обязан вашему мудрому руководству и вашей доброжелательной выдержке. Я хорошо знаю свои недостатки и не считаю, что я легкий подчиненный: я люблю все делать по-своему.
Но в трудные и бурные времена вы не дали мне выбиться из колеи и многому меня научили.
За это я вам очень признателен и благодарю за все, что вы сделали для меня.
Ваш очень преданный друг Монти».
В своем ответе я с полной откровенностью писал: «Вы сами занимаете высокое и прочное положение среди военных руководителей вашей страны, и мне всегда было трудно не соглашаться с тем, что, как я знал, было вашим глубоким убеждением. Однако вам делает честь, что после принятия решения, независимо от вашего личного мнения, можно всегда рассчитывать на вашу лояльность и точность в выполнении этого решения».
* * *
Другой интересный спор, хотя и менее острый, возник с Генри Моргентау. Во время своего визита в нашу штаб-квартиру в начале августа 1944 года он сказал, что курс валюты, который в конечном счете будет установлен в Германии, должен быть таким, чтобы не давать никаких преимуществ этой стране. Я откровенно ответил ему, что слишком занят, чтобы беспокоиться о специфичных проблемах будущей экономики Германии, и что у меня имеется способная группа в штабе, которая занимается этой проблемой. Затем последовал общий разговор о будущем Германии, и я высказался примерно в следующем духе:
«Эти вопросы пусть решает кто-то другой, но мое личное мнение сводится к тому, что вслед за прекращением боевых действий не должно оставаться никаких сомнений относительно того, кто выиграл войну. Германия должна быть оккупирована. Более того, нельзя позволить немецкому народу избежать ответственности за соучастие в развязывании трагедии, в которую был ввергнут весь мир. Видные нацисты вместе с военными промышленниками должны быть преданы суду и наказаны. Принадлежность к гестапо и СС считается доказательством виновности. Генеральный штаб должен быть распущен, все его архивы конфискованы, а работники генерального штаба, подозреваемые в соучастии в развязывании войны или в любых военных преступлениях, – преданы суду. Германия обязана выплатить репарации таким странам, как Бельгия, Голландия, Франция, Люксембург, Норвегия и Россия. Военный потенциал страны должен быть уничтожен. Может быть, это следует сделать путем установления жесткого контроля над промышленностью, использующей тяжелое машиностроительное оборудование, или путем простого запрещения производить самолеты. Немцам следует разрешить жить без помощи извне и тем более без поддержки со стороны США. Поэтому было бы глупо уничтожать естественные ресурсы этой страны».
