– Эти господа вызывают двойственное чувство, – произнес кто-то из нашей компании, – ведь единственное, что они умеют делать по-настоящему, – дурачить публику. В том случае если, конечно, публика сама желает этого. В Индии обычный уличный жонглер даст им фору в сто очков вперед и доведет до умопомешательства своими фокусами.
– Какими же, интересно узнать? – спросил другой, прикуривая сигару.
– Какими? Самыми обычными и распространенными – среди них, разумеется. Вот, например, один из излюбленных: возьмут камень или иной предмет, побольше и потяжелее, забросят его вверх так высоко, что он теряется из виду, и ждут, когда тот упадет, а он и не упадет никогда. Или другой: просят человека совершенно случайного, постороннего, выбрать место для посадки; он выбирает каменистое и бесплодное. В эту землю зарывают зерно, и у вас на глазах в несколько минут пробивается росток, превращается в сильное растение и… расцветает. Или еще один: в ящик сажают человека, крышку закрывают на замок, а затем ящик насквозь протыкают длинными и острыми пиками, потом открывают замок, отбрасывают крышку и… а там никого нет.
– Чепуха! – произнес я. Мои слова, боюсь, прозвучали резко и недружелюбно. – Уверен, вы сами в это не верите.
– Естественно не верю: все это я видел слишком часто, – таков был ответ.
– А я – верю, – возразил другой наш собеседник, корреспондент местной газеты, за которым прочно укоренилась репутация большого чудака и оригинала. – Тем более что мне так часто приходилось писать об этом, что неплохо было бы и увидеть собственными глазами.
Шутка, однако, не нашла отклика – никто не рассмеялся потому, что нечто за моей спиной отвлекло их внимание. Я обернулся и увидел мужчину в вечернем костюме, входившего в зал. Лицо его было смуглым, почти коричневым от загара, черты – резкими и тонкими одновременно, их оттеняли небольшая, ухоженная черная бородка и усы. На голове вились такие же черные, но непокорные волосы, портрет довершали прямой нос и глаза, горевшие холодным, бесстрастным огнем.
Некто из нашей компании встал и представил вошедшего:
– Доктор Дорримо, из Калькутты.
Те, кто не был знаком с доктором, представились ему, и каждому он ответил на восточный манер – глубоким поклоном, – но без восточной сердечности. Меня тогда поразила его улыбка – циничная и снисходительная. И в то же время нечто в его облике не только отталкивало, но и привлекало.
Присутствие Дорримо направило общий разговор в иное русло. Он говорил мало. Пожалуй, я даже не припомню, о чем он рассказывал. Запомнил только, что меня поразил его голос – странно глубокий и мелодичный. Его звук будил во мне те же эмоции, что взгляд глаз и его улыбка. Через некоторое время я встал и собрался уходить. Он также поднялся и надел пальто.
– Мистер Мэнрич, – сказал он, – нам по пути, мне в ту же сторону.
«Что за черт! – подумал я. – Откуда он знает, куда я иду?» Но ответил иное:
– С удовольствием пойду вместе с вами.
Здание мы покинули вместе. Был поздний час, и ни одного экипажа в пределах видимости. Вероятно, все возницы давно отправились спать. Светила полная луна, холодный ночной воздух был восхитителен. Мы пошли вверх по улице. Я умышленно выбрал это направление, полагая, что моему спутнику в другую сторону – к одной из гостиниц.
– Так значит, вы совершенно не верите тому, что говорят об индийских факирах? – нарушив молчание, спросил он внезапно.
– Как вы об этом узнали? – спросил я.
Вместо ответа он протянул руку и мягко сжал мое плечо, другой рукой он указывал на обочину мостовой прямо перед нами. Там, почти у наших ног, лежало мертвое тело. Это был мужчина. Он лежал на спине, запрокинув голову. В свете луны его лицо казалось неестественно бледным. Он был убит ножом, убийца вогнал клинок по рукоятку, и теперь она, украшенная драгоценными каменьями, торчала из его груди. Кровь, вытекшая из раны, лужей стыла на брусчатке мостовой.
Я застыл в ужасе – не только от зрелища, которому стал свидетелем, но и от обстоятельств события, поразивших меня. Я прекрасно помнил, что, пока мы поднимались вверх по улице, мой взгляд постоянно был устремлен вперед, вся улица, залитая лунным светом, отчетливо просматривалась из конца в конец и там, где я сейчас находился, ничего не было. Как же так могло случиться, что я не разглядел этот ужасный труп, отчетливо видимый в свете полной луны?
Когда я немного пришел в себя и стал различать детали, я заметил, что убитый был одет в элегантный смокинг, сорочка по вороту стянута узлом белого галстука, а на груди рассечена лезвием кинжала. Лицо… – о ужас! – на меня смотрело мертвенно-бледное лицо моего спутника! Я вгляделся: до мельчайших деталей одежды и внешности это был не кто иной, как доктор Дорримо. Испуганный и ошеломленный, я обернулся к живому двойнику мертвеца. Но рядом со мной никого не было. Ужас новой волной накатил на меня, и сломя голову я бросился вниз по улице, туда, откуда пришел. Но не успел я сделать и нескольких шагов, как чья-то ладонь вцепилась мне в плечо и с силой развернула кругом; я совершенно онемел от страха – передо мной стоял мертвец, и кинжал торчал из его груди! Одной рукой удерживал меня, другой потянулся к клинку и вырвал его из груди! Кинжал полетел в сторону, лунный свет тускло отразился на лезвии, взорвался яркими бликами камней на рукоятке, звонко ударился о камни мостовой и… исчез – растворился в воздухе! Недавний мертвец, вновь смуглый, как и прежде, отпустил мое плечо и убрал руку. Он стоял напротив и улыбался той же циничной улыбкой, что так мне не понравилась при встрече. Теперь он вовсе не походил на мертвеца, и это немного успокоило меня. Я оглянулся назад – улица была безлюдна и пустынна, лишь редкий белесый туман стелился по камням мостовой.
– Что все это значит? Или вы – дьявол? – спросил я, пытаясь придать голосу твердость, но ужас пережитого сквозил в каждом моем слове.
– Это то, что вы соблаговолили назвать фокусами и чепухой, – ответил он и улыбнулся едва заметной, но жесткой ухмылкой.
Затем он повернулся ко мне спиной и пошел прочь. С тех пор я не встречал его ни разу, пока не столкнулся поздним вечером в ущелье, на дороге из Ньюкасла в Обэн.
III
Утром следующего дня мы с Дорримо не виделись; на мой вопрос портье ответил, что доктору нездоровится, он остался в своем номере. В полдень я получил неожиданное и радостное известие о том, что поездом из Окленда приедут мисс Маргарет Коррей и ее мать.
История, которую я рассказываю, отнюдь не о любви. Да и я не писатель. К тому же то, что описывается в наших сентиментальных романах, едва ли имеет нечто общее с любовью – чувством, недоступным литературе. Достаточно вам того, что мисс Коррей и я были помолвлены. Она и ее мать поселились в том же отеле, в котором жил я, и мы виделись ежедневно на протяжении всех двух недель. Нужно ли говорить, что я положительно был счастлив? Единственное, что омрачало мою радость, – присутствие доктора Дорримо, которого волей-неволей мне пришлось представить дамам. Им он положительно понравился. Что я мог сказать или сделать, чтобы им открылось его истинное лицо? Решительно ничего. Его манеры были безупречны и выдавали в нем истинного джентльмена, а для женщин (известное дело!) манеры мужчины – сам мужчина. Один или два раза мне случалось увидеть мисс Коррей на прогулке в обществе пресловутого доктора. Я разозлился и однажды неосторожно выказал неудовольствие. Она спросила меня о причине. Я ничего не сказал ей, но – о, эти причуды воспаленного ревностью ума! – был уверен, что услышал в ее голосе отчетливые нотки презрения. Чем больше я думал об этом, тем мрачнее становился, тем сильнее теснили грудь возмущение и несогласие. Наконец в безумии своем, я решил на следующий день вернуться в Сан-Франциско. Однако о своем решении я пока ничего не сказал.
