Конечно, маленький Джо был, скажем так, очень странным, но отнюдь не недоумком, по крайней мере, если сравнивать его с современными детьми того же возраста. Он очень замерз и проголодался, но все-таки нашел в себе силы продолжать путь; он шел, сильно сгибая ноги в коленях и стараясь ступать на носки – ноги его распухли, и ему было очень больно. Он решил постучаться в дверь одного из домов – таких теплых и ярко освещенных, выстроившихся длинной вереницей по обеим сторонам улицы. Но едва он предпринял попытку сделать это и открыл калитку одного из них, как навстречу ему выскочила злая зубастая собака. Он испугался и подумал (не без основания, кстати), что раз перед домами бегают такие злобные твари, значит, и хозяева им под стать, и он поплелся прочь. И слева, и справа от него теперь простирались серые, мокрые поля, но он ковылял вперед сквозь дождь, заливавший ему глаза, сквозь ночь, густеющую сумерками и туманом, по дороге, что вела в Гринтон. К слову сказать, эта дорога наверняка приведет вас в Гринтон. Конечно, если доведется без приключений миновать кладбище. Время от времени случалось, что кому-то и не везло. На этот раз не повезло малышу Джо.
* * *
Его нашли на следующее утро, мокрого насквозь, холодного, но голода он уже не чувствовал. Вероятно, на кладбище он проник через кладбищенские ворота в надежде, что они приведут его к дому, где нет собаки, и долго вслепую блуждал в темноте, спотыкаясь о могильные холмы и надгробья, до тех пор, пока окончательно не выбился из сил и понял тщетность своих усилий. Маленький бродяжка лежал на боку, измазанной в глине щекой пристроившись на такой же грязной ладошке, другой рукой он обнимал себя в тщетной попытке сохранить тепло под лохмотьями; вторая щека, обращенная к небу, была чиста и бела как снег, словно Господь запечатлел на ней свой поцелуй.
Стало известно, хотя тогда никто не задумался над этим, вероятно потому, что тело еще не было идентифицировано; малыш покоился на надгробной плите могилы своей матери – Хэтти Парлоу. Но могила не разверзлась, чтобы принять его.
За стеной
Несколько лет назад на пути из Гонконга в Нью-Йорк я решил на неделю задержаться в Сан-Франциско. Немало лет минуло с той поры, когда я покинул этот город. Многое изменилось и в моей судьбе. Надежды на деловой успех в Юго-Восточной Азии многократно превзошли самые смелые ожидания: теперь я был достаточно богат, чтобы вновь посетить свой родной город. Но не столько тщеславие влекло меня в Сан-Франциско, сколько желание возобновить старую дружбу – с теми из друзей молодости, что еще живы, помнят меня и полны той же горячей привязанности.
Главным среди них, разумеется, был Моан Дэмпьер, – старый школьный друг, с которым мы были связаны давней, но – что, увы, типично для большинства мужчин – беспорядочной перепиской, которая к тому же прервалась за несколько лет до моего возвращения.
Кстати, доводилось ли вам заметить, что чем дальше вы удаляетесь от своего адресата, тем труднее писать письма? К сожалению, это – закон, и его действию подвержен каждый нормальный человек.
Я запомнил Дэмпьера красивым, сильным молодым человеком академических вкусов с явной антипатией к занятию тем, что мы называем общественно полезной деятельностью.
Более того, в его действиях, мыслях и поступках ясно читалось безразличие ко многим из вещей, к которым мир стремиться, включая и благосостояние, которым, впрочем, он от рождения был наделен достаточно, чтобы иметь все, чего только ни пожелает. Я полагаю, что многие черты характера достались ему от поколений его предков – мой друг принадлежал к одной из старейших и славных фамилий в стране, посвятивших свою жизнь великолепному ничегонеделанью и гордо являвших свое принципиальное отвращение к торговле, политике или какому-либо иному роду занятий.
Моан был человеком впечатлительным, сентиментальным и, можно сказать, даже немного суеверным.
Вероятно, последнее обстоятельство и особый психологический склад натуры привели его к увлечению тем, что принято называть оккультными науками.
Впрочем, свойственная ему от природы рассудочность хранила его от чрезмерной увлеченности предметом изысканий, поскольку он не изменил ни одной из своих привычек и набеги в царство теней совершал, не покидая фамильной резиденции в несколько старомодном, но недурно сохранившемся и еще не утратившем респектабельности районе.
* * *
Вечер, когда я собрался навестить своего друга, выдался ненастным. Калифорнийская зима была в самом разгаре: бесконечный дождь несся по пустынным улицам и, влекомый порывами неистового ветра, с ожесточением набрасывался на стены домов. Однако мой возница без труда обнаружил место, адрес которого я ему сообщил. Вероятно, район этот был ему хорошо знаком.
Нужный мне дом, несколько мрачный с виду, стоял в центре обширного земельного участка, но ни цветов, ни травы я не заметил. Единственным украшением пейзажа можно было считать три или четыре дерева, росшие у дома, но и те, казалось, корчились в муке под порывистым зимним ветром и будто стремились покинуть своего угрюмого соседа, найдя тихую обитель где-нибудь в океанских просторах. Дом был двухэтажным, кирпичной кладки, с угловой башенкой, возвышавшейся еще на этаж с одной из сторон здания. Весь он был погружен во мрак, только в башне светилось единственное окно. Нечто в открывшемся пейзаже заставило меня содрогнуться. Впрочем, может быть, виной тому была струйка холодной дождевой воды, скользнувшая за воротник, когда я пытался укрыться под козырьком, нависавшим над дверным проемом.
В ответ на письмо, которое я послал Дэмпьеру, предварял свой визит, мой друг написал: «Пожалуйста, не звоните. Просто открывайте дверь и поднимайтесь». Так я и поступил.
Лестница была едва освещена единственным газовым рожком, приютившимся где-то на середине второго пролета. Однако я умудрился одолеть ее, ничего не переломав себе при этом, и вскоре входил сквозь настежь распахнутую дверь в освещенную, квадратную комнату башни.
Хозяин вышел мне навстречу в халате и в домашних тапочках, всем своим видом тем не менее демонстрируя искреннее радушие. И если у входа в особняк у меня мелькнула мысль, что от старого друга я мог удостоиться более радушного приема, то первый же взгляд, брошенный на него, тотчас растопил мою обиду.
Дэмпьер сильно переменился, и не в лучшую сторону. Старость его еще не настигла, но, едва миновав средний возраст, он уже поседел и ссутулился, худоба высветила угловатость и неуклюжесть фигуры, лицо, молодое, но уже изборожденное морщинами, обрело мертвенно-бледный оттенок. Одни лишь глаза – неестественно-большие – горели на этом мертвом лице, но свет их не столько обрадовал, сколько испугал меня.
Он усадил меня в кресло, предложил сигару, и в его тяжеловесной суетливости я углядел искреннее стремление показать, насколько он рад моемy приходу. Между нами завязался малозначительный разговор, в течение которого я, однако, никак не мог освободиться от чувства изумления той глубокой перемене, что произошла в нем.
Он, должно быть, почувствовал это и, улыбнувшись открыто, но печально, произнес:
