– Я вижу, ты разочарован во мне. Да… – non sum qualis eram.
Его слова застали меня врасплох, и, не зная что ответить, я произнес:
– Не знаю право, отчего ты так решил… По крайней мере, твоя латынь безупречна, как и прежде.
Лицо его прояснилось.
– О нет, – сказал он, – латынь – мертвый язык, а язык расцветает в общении. Но будь добр, наберись терпения: там, где я блуждаю, другой язык, и, быть может, более красноречивый. Возможно, уже настала пора получить весточку и из того мира?
Улыбка таяла на его лице, когда он произносил эту фразу, но едва он закончил, меня неприятно поразила серьезность, с которой его глаза вглядывались в мои. Но его настроение не передалось мне, по крайней мере я попытался не дать ему разглядеть тревогу в моих глазах и отвел их в сторону. Меня глубоко поразило предчувствие смерти, исходившее от него.
– Я думаю, что это произойдет очень не скоро, – в замешательстве забормотал я, – до тех пор, по-крайней мере, пока человеческая речь не выйдет из употребления…
Он ничего не ответил. Я тоже молчал, удрученный поворотом, который принял наш разговор, и не знал, как перевести его в более безопасное русло.
Внезапно, когда буря, неистовствовавшая за окнами, на мгновение стихла, в повисшей вдруг мертвой тишине я услышал тихий стук – он доносился из стены за моей спиной.
И было похоже на то, что звук этот рожден человеческой рукой. Но стучали не так, когда требуют открыть дверь и впустить. Скорее стук этот напоминал условный сигнал. «Я здесь, я рядом, в соседней комнате» – вероятно, это он должен был означать. Тональность условного сигнала иная, и, я думаю, любой из нас обладает достаточным опытом, чтобы различить их.
Я взглянул на своего товарища. Если в моем взгляде и был вопрос, то он явно не заметил его. Казалось, он забыл о моем существовании и воззрился на стену за моей спиной с выражением в глазах, которому я не в состоянии подобрать определение, хотя моя память так же ярка сегодня, как тогда были обострены чувства. Я ощутил неловкость ситуации и встал, чтобы попрощаться и уйти. Лишь заметив мое движение, он словно очнулся.
– Пожалуйста, сядь, – сказал он, – там никого нет.
Но стук повторился, и вновь мне послышалась в нем та же мягкая настойчивость, что и прежде.
– Извини меня, – сделал я еще одну попытку, – уже поздно. Может быть, мы встретимся завтра?
Он рассмеялся – несколько принужденно, я думаю.
– Как всегда, ты слишком деликатен, – сказал он, – но в этом решительно нет необходимости – там никого нет. Уверяю, эта комната – единственная в башне. Другой здесь нет. В конце концов…
Он не закончил фразу, встал и подошел к окну – единственному в той стене, откуда шел звук, – распахнул его и сказал:
– Смотри…
Не вполне отчетливо понимая, что от меня требуется, я, тем не менее, последовал за ним к окну и выглянул наружу.
Уличный фонарь, висевший неподалеку, давал, однако, достаточно света, чтобы даже сквозь пелену дождя, вновь лившего потоком, разглядеть, что там «ничего нет».
Действительно, кроме отвесной гладкой стены, там ничего не было.
Дэмпьер закрыл окно и указал мне на кресло, а затем сел и сам.
Это происшествие само по себе не заключало ничего таинственного; любое из десятка вероятных объяснений было вполне возможно (хотя, признаюсь, ни одно из них не пришло мне тогда в голову), и все-таки оно поселило во мне странное ощущение…
С одной стороны, поступок моего друга можно посчитать попыткой доказать мне, что мы одни в доме, но с другой – привлечь внимание к непонятному звуку как к явлению значительному и важному.
Что ж, он преуспел в этом: да, действительно, мы были одни в комнате и во всем доме, но – и в этом-то заключалось самое интересное – не дал никакого объяснения случившемуся.
Он молчал. И чем дольше длилось его молчание, тем сильнее оно раздражало и задевало меня. – Мой дорогой друг, – произнес я, прерывал затянувшуюся паузу, и, боюсь, в словах моих звучала откровенная ирония, – полагаю, у меня нет достаточных оснований спрашивать: не многовато ли чертовщины в этом доме? Это не мое дело. Однако, будучи всю свою сознательную жизнь бизнесменом, то есть человеком дела и реальности в самом прямом смысле этих слов, я считаю компанию привидений неподобающим для себя обществом. А потому сейчас я отправляюсь к себе в отель, где моими гостями будут, по крайней мере, существа из плоти и крови.
– Пожалуйста, останься, – сказал он.
Мои невежливые слова или совсем не задели его, или он просто не обратил на них внимания.
– Ты не представляешь, как я благодарен тебе за то, что ты сейчас здесь, рядом со мной. То, что ты недавно слышал, я сам слышал всего лишь дважды, но убедил себя, что это – галлюцинация… И вот теперь, друг мой, благодаря тебе я точно знаю, что это не грезы, я на самом деле это слышу. И это значит для меня так много! Много больше, чем ты можешь себе представить. Прошу тебя, возьми сигару и запасись терпением. Я хочу рассказать тебе всю историю.
За окном все так же лил дождь. Временами, когда налетал шквал, его монотонный шум прерывался, и тогда ветви деревьев зловеще скрипели по оконному стеклу.
Была глубокая ночь, но мое любопытство, равно как и искренняя симпатия к другу, превратило меня в благодарного слушателя, и я с начала до конца не прервал его рассказ ни единым словом или восклицанием.
– Десять лет назад, – начал он, – я снимал квартиру. Ты, должно быть, помнишь эти ряды безобразных и безликих одинаковых домов на другом конце города, на Ринкон-Хилл. Поначалу он считался одним из лучших районов Сан-Франциско, но вскоре пришел в упадок и к тому времени, когда я там поселился, лучшие его дни были уже позади, а не так давно эти кварталы вообще снесли. Вереница строений, в одном из которых я жил, располагалась довольно далеко от деловой части города. Каждый дом перед фасадом имел свой собственный миниатюрный садик, отгороженный от соседей невысокой железной изгородью. Садик с математической точностью рассекала дорожка, посыпанная гравием и окаймленная крупными камнями. Она вела от калитки в изгороди к двери в дом. Однажды утром я вышел из дверей своей квартиры и увидел молодую девушку. Она шла в сторону дома по тропинке, с той же точностью рассекавшей соседний участок, слева от моего. Был теплый июньский день, она была одета в нечто белое и воздушно-легкое. На голове красовалась широкополая соломенная шляпа, причудливо украшенная искусственными цветами и прелестными ягодками, как и полагалось по моде того времени.
Изысканная простота костюма ненадолго привлекла мое внимание – взглянув на ее лицо, я не мог уже думать ни о чем земном.
Не пугайся, я не собираюсь ее описывать, да и это было бы оскорбительно для нее, скажу только, что красота ее была бесподобна. Все совершенства, о которых я грезил, были воплощены в этой девушке, словно она – не дитя человеческое, но изваяна рукой самого Создателя. Потрясение мое было столь велико, что я, ничтоже сумняшеся, снял перед ней шляпу, как католик или протестант в религиозном экстазе обнажает голову пред ликом Святой Девы Марии.
