– Но и всегда занимаюсь этим…
– Что?
– Всегда, когда здесь повешенный, прихожу и отгоняю птиц – пусть себе ищут другую добычу. Ой! Смотрите… еще один!
Она закричала, и голос ее был пронзительным и диким, а затем подняла руки над головой, замахала и побежала по лугу. Мне показалось, что она сумасшедшая. Птица улетела, и девушка вернулась ко мне. Загорелые руки она прижимала к груди и казалась такой умиротворенной, но дыхание было прерывисто, словно она очень устала.
Мягко, насколько это было в моих силах, я спросил ее:
– Как зовут тебя, дитя мое?
– Бенедикта.
– Кто твои родители?
– Моя мать умерла.
– А отец? – спросил я. – У тебя есть отец? Где он?
Ответом мне было ее молчание. Я попытался разговорить ее, чтобы она сказала, где ее жилище (я хотел отвести бедное дитя домой и попенять ее отцу, чтобы он получше смотрел за своей несчастной дочерью и не разрешал бродить ей на этом страшном месте).
– Так где же ты живешь, Бенедикта? Прошу тебя, скажи мне.
– Здесь…
– Как?! Здесь?! Ах, дитя мое, здесь же ничего нет, кроме этой виселицы!
Девушка рукой указала на сосны. Проследив направление ее жеста, среди деревьев я увидел убогую хижину, которая своим видом более походила на обиталище зверя, нежели человека. Итак, я узнал больше, чем она могла или хотела сказать мне, чья же она дочь.
Когда я вернулся к своим товарищам, они спросили меня, кто эта девушка, и я ответил:
– Дочь палача.
III
Препоручив душу мертвеца попечению Святой Богородицы и Святых Апостолов, мы оставили это проклятое место, но я, уходя, оглянулся на прекрасную дочь палача. Она стояла там, где я оставил ее, и смотрела нам вслед. Чистый девичий лоб был все так же украшен венком, и цветы оттеняли ее чудесную красоту. Большие темные глаза сияли, как звезды в безлунную зимнюю ночь.
Мои товарищи, для которых дочь палача конечно же была вне христианского мира, попеняли мне за то внимание, что я проявил к ней. И я с печалью подумал: «Бедное, прекрасное и несчастное дитя! Тебя гонят и презирают за то, в чем нет твоей вины… Да и разве можно винить ребенка за ремесло ее родителя? И разве не истинно христианская добродетель подвигла это невинное существо отгонять мерзких стервятников от тела человека, которого при жизни она даже не знала, и столь грешного, что суд признал невозможным дальнейшее его земное бытие?»
Во всяком случае, поступок ее показался мне куда как благочестивей деяний иных христиан, подающих милостыню на паперти нищим. Мысли эти переполняли меня, и я не мог не поделиться ими со своими спутниками. Но, к моему удивлению и великой печали, ни один из них не поддержал меня, а напротив, обозвали глупцом и мечтателем, дерзнувшим отрицать извечный порядок вещей. Каждый, говорили они, должен избегать людей того круга, которому принадлежат палач и его семья, а тех, кто правила этого не признает и общается с ними, также следует считать нечистыми. Я, однако, не согласился с ними и принялся упорно доказывать свою правоту.
«Как можно презирать этих людей и относиться к ним как к преступникам, – сказал я своим спутникам, – когда они сами есть часть судебной машины, которая карает настоящих преступников? Они допущены в храм Божий, и пусть место там отведено им самое незавидное, но это не освобождает нас от обязанности молиться за них и молить Всевышнего о прощении их заблудших душ».
Так сказал я, но братья еще сильнее прогневались на меня и принялись громко бранить. Да так дружно и страстно, что я почувствовал себя виноватым, хотя и не понимал, в чем же заключается моя вина. Я не стал им возражать, но в душе своей вознес молитву к Богу и молил Небеса быть милосерднее ко всем нам, чем мы бываем друг к другу. И вновь мысли мои вернулись к несчастному дитя, и душа моя возрадовалась, поскольку имя ее было – Бенедикта.
«Быть может, – подумал я, – имя это даровано ей родителями в честь святого Бенедикта… А по сравнению с ним кто может быть благочестивее?..»
Но здесь я должен прерваться, чтобы рассказать о той удивительной стране, в которую мы теперь вступили. Если бы мы не знали наверняка, что вся земля наша без остатка есть творение Божье, то, наверное, мы не смогли бы избавиться от искушения назвать эту дикую местность творением князя Тьмы.
Мы шли по узкой, извилистой тропе. Глубоко внизу неистово ревела и пенилась река, ударяя в подножия утесов, чьи вершины, казалось, подпирали само небо. Слева громоздился мрачный еловый лес, один вид которого приводил в содрогание, а напротив высилась огромная гора. Черная и зловещая, она вся была испещрена белыми, разной величины и формы пятнами. Долго мы не могли понять, что это за пятна, пока, приблизившись, не узнали – это был снег. Снег покрывал склоны этой громадины. Снег! В середине благословенного месяца мая! Поистине удивительно могущество твое, о Господи!
Тропа поднималась все выше и выше. Мы приближались к цели нашего путешествия. И вот наконец увидели то место, куда так стремились. У подножия огромной вершины, чей вид поверг нас в изумление и трепет, мы разглядели замок и храм, и сердца наши наполнились радостью. По склону горы были рассыпаны дома и хижины, а в центре, как пастух, окруженный стадом, возвышался монастырь – наша новая обитель. Церковь и монастырь были сложены из грубого, темного камня, но в рисунке их линий легко читались благородство и изящество.
Да не оставит нас Господь своей заботой!
IV
Вот уже несколько недель минуло с той поры, как я здесь, но Всевышний не оставил меня своим призрением: я здоров и защищен прочными стенами обители – твердыни Веры, последним убежищем для тех, кто спасается от соблазнов врага рода человеческого, тихим пристанищем всех обремененных скорбью. Конечно, сказанное – не обо мне. Я молод и, хотя в душе моей покой, так мало я знаю о мире и мирской жизни, что порой моя добродетель не кажется мне несокрушимой, и я подвержен соблазну греха. Окидывая мысленным взором свой жизненный путь, я представляю его тоненьким ручейком, который несет свои спокойные воды вдоль мирных полей и цветущих лугов, зная при этом наверняка, что впереди его ждут и бури, и ненастья, и будет их еще много, пока он вольет свои воды в безбрежное море.
Но не горе и не отчаяние заставили меня отказаться от мирской суеты и привели в лоно церкви, но искреннее желание служить Всевышнему. Единственное желание мое – принадлежать Богу, повиноваться святой Церкви и, будучи слугой Божьим, нести благодать всем людям, которых я так глубоко и искренне люблю. Нет ничего удивительного и странного в том, что я оказался под рукой церкви. Церковь заменила мне родителей, которые умерли, когда я был еще ребенком, она кормила, одевала и холила меня, как родное дитя. И я воспринял предназначение свое с великой радостью – что может быть прекраснее служения Богу! Постоянно я думал и мечтал об этом и старался подготовить душу к высшему и священному предназначению. Знаю, что никогда не буду до конца достоин я такого великого счастья, но надеюсь исполнять долг свой с рвением и быть искренним и достойным слугой Божьим и человечьим. Я часто молил небеса даровать мне жестокое испытание соблазном, чтобы я мог преодолеть сатанинское пламя и очистить разум свой и душу. Так я размышлял, распаляя свой дух, пока Господь не смилостивился надо мной и не даровал успокоения, погрузив меня в сон.
