«Я своими глазами видел, какую нервную жизнь вел мой отец, – говорил Алан Вильциг. – Стоило акциям TCNJ хоть немного упасть – и это становилось для него настоящей катастрофой. И так продолжалось лет двадцать».
Зигги не только чувствовал давление, но и распространял его на окружающих. «Он всегда словно бы гнал со скоростью двести миль в час, – вспоминал его водитель Эхаб Зиед, – все время говорил, говорил, перескакивал от совещания к совещанию – и он хотел, чтобы я и машину так же вел. Однажды мы были в отеле Kutsher’s Hotel and Country Club к северу от Нью-Йорка. Было около половины третьего дня. Ему позвонили: губернатор Нью-Джерси хотел, чтобы он приехал в офис губернатора в Трентоне, причем к пяти часам, не позже. Он посмотрел на меня и сказал: “Мы можем успеть. Не волнуйся, если тебя остановят, документы при мне. Гони!” Мы ехали всю дорогу со скоростью не меньше ста двадцати миль в час. Когда мы уже подъезжали к месту встречи, он взглянул на часы и сказал: “Теперь можешь расслабиться. Только не ниже сотни в час!” Да, сто миль в час – такая вот была для него крейсерская скорость».
Наконец-то пришла и хорошая новость. После многолетней борьбы Американский мемориальный музей Холокоста наконец-то был готов открыть двери для посетителей. По вопросам, вызывавшим ожесточенные дискуссии членов совета, наконец-то было достигнуто соглашение, было принято решение о том, какие экспонаты выставлять, и 22 апреля 1993 года более тысячи человек заполнили Эйзенхауэр-плаза перед музеем в ожидании официального открытия. Было дождливо. «Погода как в Освенциме, – заметил Зигги коллеге. – Мои слезы идут вместе с этим дождем».
Зигги сидел в первом ряду вместе с другими членами музейного совета и глубоко переживал происходящее. Он многое сделал для того, чтобы музей открылся, собирая средства у известных нью-йоркских еврейских девелоперов, что облегчалось его собственным положением президента крупного банка, специализирующегося на финансировании строительства и других операциях с недвижимостью. И теперь результаты этого труда становились достоянием общественности.
На порывистом ветру развевались флаги стран-освободительниц; на сцену поднимались почетные гости – президент Билл Клинтон, президент Израиля Хаим Герцог, председатель совета музея Харви Мейерхоф, лауреат Нобелевской премии мира Эли Визель. Когда через четыре года музей открыл свои двери для публики, первым посетителем стал его святейшество далай-лама. К 2000 году музей посещало более двух миллионов человек в год.
После вступительных речей участники церемонии вошли в здание музея. Начались оживленные беседы: выжившие узники общались друг с другом, почетные гости отвечали на вопросы журналистов. Зигги повернулся к окружающим его людям и задал явно риторический вопрос:
«Знаете, чья машина – лучшая в мире?»
Все замерли в молчании.
«Мерседес», – сказал он с нажимом.
Многие посетители знали Зигги, но совершенно не понимали, что он имеет в виду: выживший узник лагерей славит немецкую машину?!
«Да, – сказал Зигги, кивая. – “мерседес”. Ни разу двигатель “мерседеса” не сломался, перевозя еврейских детей в печи Освенцима».
Теперь он завладел всеобщим вниманием. Разговор продолжился, когда посетители проходили мимо экспонатов. Он указал на воссозданные бараки.
«Я вижу здесь нары из Освенцима, – сказал он. – Моя койка была вдвое меньше, и на ней спали восемь человек. Чтобы нам доставался хлеб умерших, мы спали рядом с ними – одна голова здесь, другая там. У заключенных был закон: если кто-то крал у другого узника унцию хлеба, его убивали. Это происходило нечасто, но, если человек сходил с ума от голода и начинал красть, ему недолго оставалось жить».
Вокруг него начала собираться толпа.
«Я живу с этими воспоминаниями, – говорил он слушателям, – и пробудить их может буквально что угодно. Когда я смотрю на еду, она напоминает мне об Освенциме, где еды было так мало. Когда я вижу женщину с короткой стрижкой, она напоминает мне об Освенциме, где женщинам брили головы и проделывали с ними куда более ужасные вещи, в которые сейчас просто невозможно поверить. Я видел, как в блоке 10 женщине отрезали груди. Я расскажу вам кое о чем, что по каким-то причинам никогда не выносится на обсуждение. Все эти жестокие и бесчеловечные вещи творили не только эсэсовцы. Клянусь всем, что только есть для меня святого: я видел в блоке 10, где проводились садистские эксперименты, и обычных врачей из вермахта. Я узнал их по форме. Среди участников были не только эсэсовцы, но и обычные солдаты немецкой армии. В преступления было вовлечено множество людей. А теперь подумайте: как случилось так, что мир и пальцем не пошевелил? Америка, Англия, Франция – они знали, что происходит! Холокост можно было предотвратить!»
С этими словами он указал на висевшие в холле под стеклом оригинальные документы нацистских времен: «Подойдите к этим свидетельствам. Почитайте, что там написано по поводу Эвианской конференции».
Летом 1938 года в Эвиане, курортном городке на юго-востоке Франции, делегаты из 32 стран встретились, чтобы обсудить, что делать с десятками тысяч евреев, пытающихся уехать из нацистской Германии. Во время девятидневной конференции делегаты один за другим выражали сочувствие евреям и приводили одно за другим оправдание тому, почему не могут допустить их в свою страну.
«Когда проходила Эвианская конференция, – сказал Зигги толпе, собравшейся вокруг него в день открытия музея, – в зале находились шесть агентов гестапо в гражданской одежде. Они выдали себя, потому что в середине конференции начали смеяться над всеми жалкими оправданиями французов и представителей других стран, объяснявших, почему они не могут принять евреев. Французские делегаты сказали: “У нас сильная безработица. Если мы примем евреев, они будут работать за меньшие деньги и отнимут работу у христиан из нашей страны. Тогда христиане еще сильнее возненавидят евреев, так что мы на самом деле оказываем евреям услугу, не впуская их в страну”. Такова была логика французов. Британцы привели девятнадцать аргументов, в соответствии с которыми они могли принять лишь некоторое количество еврейских детей. Что же до США, то документы Госдепартамента свидетельствуют о том, что Рузвельт велел своему представителю Майрону Тайлеру выказать сочувствие к евреям, но добавил: “Не соглашайся ни на что, что изменило бы квоты на въезд”».
Зигги утверждал, что, если бы беженцы были любой другой национальности, все пошло бы иначе. Но они были евреями – и их обрекли на смерть, даже на нечто похуже смерти. Страны всего мира приговорили евреев к таким кошмарам, по сравнению с которыми даже смерть казалась желанным исходом. Зигги рассказывал, как так называемые врачи в Освенциме проводили у заключенного резекцию желудка без анестезии. Он ярко описал, как эсэсовец заставил пожилого еврея держать над головой тяжелый дубовый стул. Когда тот уже не смог удерживать стул и уронил его на пол, эсэсовец забил его до смерти за неподчинение приказу. Зигги описывал истощенных узников – живых скелетов, на груди которых было так много вшей, что казалось, будто они носят белые рубашки в волнистую линейку. Его захватили воспоминания, от которых он никогда не мог избавиться. Скольких кошмаров можно было бы избежать одним небольшим жестом сострадания со стороны международного сообщества, единым росчерком пера!
