Его обогреть не могло ничто.
Угрызения совести навалились разом. Отвратительные слова, сказанные Кристине при короле. Жестокие подозрения, запятнавшие грязью ее чистое сердце. Нарушение всех данных Кристине обещаний. Преступное невнимание к ней. Неспособность ее защитить. И наконец неоспоримая вина в том, что с ней сейчас происходило.
Если действительно целили в Сантьяго, а попали в Кристину, тут еще можно было пенять на небеса. А если убить хотели именно ее? Если она стала слишком опасна для Керриллара и его сообщников и они решили избавиться от нее прямо на королевском балу? Он ведь однажды уже пытался устроить на нее покушение, и Сантьяго с трудом сумел отвести опасность. А теперь, выходит, так зазнался, что пропустил его выпад? Сам привез Кристину в его логово и отдал ее на заклание?
Это оправдать было невозможно.
Да, Сантьяго был уверен, что опасности уже нет. Рейнардо подписал указ о праве женщины единолично управлягь государством и стал единственным препятствием между Викторией и троном. Герцог Веларде, женатый на женщине не королевских кровей, не имел на престол никакого права, по крайней мере, до аннуляции собственного брака. Смерть Кристины в свете этого была абсолютно невыгодна Виктории, и Сантьяго сделал ставку на правильность собственных умозаключений. Для верности могли убрать со сцены его, но никак не его жену. Выходит, он ошибся. И не в первый раз. И платой за эту ошибку стала Кристинина жизнь.
Думать об этом было физически больно, и Сантьяго раз за разом поднимался из кресла, чтобы обтереть Кристину или заняться еще хоть какими-то делами.
Выходить из ее комнаты он не решался, чтобы не упустить момент, если вдруг любимой станет хуже или — Господи, помоги! — она придет в себя и что-нибудь скажет. Спросит, что произошло. Удивится, как попала в собственную комнату. Попросит пить — да пусть даже велит Сантьяго убираться вон и никогда больше к ней не приближаться, — все лучше, чем эта погребальная тишина. Она изматывала бесконечной пыткой. И Сантьяго с ней не справлялся.
Над комодом, на полке, стояли какие книги, и он взял одну наугад. Не глядя на название, раскрыл ее на середине и уткнулся в текст, надеясь хоть так ненадолго избавиться от уничтожающих мыслей и немного приблизить не торопившееся утро. Оно должно было принести Кристине облегчение, и Сантьяго ждал его отнюдь не с ангельским терпением.
Спроси его кто, о чем был та книга, в которую он столь упорно вчитывался, Сантьяго бы и не ответил. Снова и снова он возвращался к одному и тому же абзацу, не улавливая его смысла и не помня ни слова, потому что каждую секунду поднимал голову и смотрел на Кристину, иногда одергивая себя в понимании, что вовсе не следит за ее состоянием, а просто любуется и с замиранием сердца вспоминает немногие моменгы их близости. Все-таки он любил ее до какого-то безрассудства и не жалея отдал бы последнюю каплю крови за единственную ночь с собственной женой. Но, кажется, сама судьба была против этого, раз за разом ставя между ними препятствия, и последнее Сантьяго уже было не преодолеть. Последнее он возвел сам, причинив Кристине слишком много боли, чтобы ее можно было простить.
Словно услышав его мысли, Кристина вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками. Сантьяго сорвался с места и опустился у ее кровати на колени, вглядываясь в любимую с надеждой. Но Кристина так и замерла, и Сантьяго чуть позже уже сам убрал ее ладони с лица, не удержавшись от того, чтобы прижаться к одной из них губами.
— С ума меня сведешь, — выдохнул он. И вдруг услышал, как с ее губ слетело — тихое, едва различимое — его имя.
Грудь переполнило теплом. Сантьяго не хотел знать, что видела в своем мире его Кристина; в его мире она звала его и нуждалась в нем. И ему хватило этого зова, чтобы перетерпеть всю ночь и весь следующий день, не принесший больше совсем никаких изменений.
Напрасно Сантьяго надеялся на то, что с восходом солнца пробудится и его Кристина: с самого утра небо заволокли непроглядные тучи, и беспрерывный серый дождь словно плакал над ее беспамятством вместо Сантьяго — и в укор ему, не способному помочь любимой и облегчить ее мучения.
Этот же самый дождь разрушил и еще одну надежду Сантьяго на то, что кто-нибудь из ближайшей деревни решиг заглянуть в Патио-верде или хотя бы посетить местную бухту. Сантьяго не пожалел бы золота, чтобы тот привез из дворца доктора. Но деньги так и остались лежать в кармане его сюртука мертвым грузом, а герцог Веларде вдобавок к навыкам сиделки освоил еще и профессии конюха и повара.
Припасы погреба Патио-верде были весьма скудны и, откровенного говоря, не лезли в горло, но Сантьяго заставил себя поесть, понимая, что силы ему понадобягся. Тем же вяленым мясом он покормил Хуго, а для коня раздобыл травы на северной стороне поместья, где она еще не вся высохла. Промокнув насквозь, он оставил рубашку и сюртук сушиться возле огня, который сегодня пожирал ширму из комнаты викоктов Даэронов. Сантьяго жег ее с каким-то мстительным удовольствием, откровенно злясь на Кристининых родителей за то, до чего они довели оставленное дочери поместье, как будто его уют мог хоть немного ускоригь ее выздоровление. Впрочем, Сантьяго не сомневался, что в Нидо-эн-Рока Кристина поправилась бы куда скорее, чем в этом промозглом доме. Дождь пропигал комнаты не проходящей сыростью, и Сантьяго надеялся только, что та не усугубит еще больше болезненное Кристинино состояние. Она боролась с ядом и не могла одновременно бороться с простудой, если та вдруг решиг добавить им неприятностей. Сантьяго нашел в одном из сундуков потрепанный плед и укрыл им любимую, надеясь хоть немного унять дрожь, что снова принялась ее изводигь. Хуго опягь примостился у ее бока, и Сантьяго многое отдал бы, чтобы поменяться сейчас с ним местами. Чтобы иметь возможность обнять Кристину, прижать ее к себе, отогреть собственным жаром, изгнать все недуги безграничной любовью…
Несбыточное и в свете последних событий почти преступное желание. Сантьяго причинил Кристине слишком много горя, чтобы продолжать рассчитывать на ее привязанность. И не имел права пользоваться ее беспомощностью, прикрываясь благими намерениями.
Новая ночь барабанной дробью дождя по стеклам отмеряла минуты, и Сантьяго мерз в местами непросохшей рубашке. Впрочем, может быть, так сказывалась третья подряд бессонная ночь или неумолимо подступающая паника, обожающая полночные вакханалии. Почти сутки прошли с тех пор, как Сантьяго дал Кристине противоядие, а она по-прежнему была без сознания, по-прежнему ни на что не реагировала, напоминая в минуты затишья безжизненную мраморную статую, и лишь тяжелое, надрывное дыхание, сменяющее эту жуткую тишину, давало возможность дышать и Сантьяго.
Статуи он возненавидел.
Что еще он мог сделать? Обтирал, поип, согревал, уговаривал, обещал, молился за Кристину, явно изумляя Господа неожиданным смирением. Будь у Сантьяго десяток трудновыполнимых заданий, он не чувствовал бы себя таким никчемным и беспомощным. Но бесконечному ожиданию он проигрывал вчистую. Как и собственному страху.
Наверное, впервые сейчас он начал понимать Рейнардо. Сантьяго рос без матери и недавно потерял отца, но оба эти несчастья были внезапными и безысходными, их оставалось лишь принять как должное и жить дальше.
