Перевалившись через низкую кирпичную стенку, Като не поверила своим глазам. Только что она стояла на перевернутых ящиках в каком-то грязном дворе у глухого забора, обозначавшего тупик. А теперь ее ноги касались рыхлой земли дворцовой клумбы. Перед ней простирался по-утреннему тихий парк, в котором она сотни раз гуляла вот по этому самому месту, мимо этих самых вазонов с фиалками и даже не подозревала, что к невысокой, отделанной камнем балюстраде с другой стороны вплотную примыкают городские дома.
— А хорошо, мадам, иметь провожатого из караульных? — Засмеялся Григорий, перелезая вслед за ней. — Я же говорил, что нашел бы способ с вами встретиться в безопасном месте. Стоило вам только на это намекнуть. А вы вон куда отправились!
— Зато вы подарили мне поистине незабываемую ночь, — заявила Екатерина, разглядывая свои, превратившиеся в ничто от путешествия по городским улицам, шелковые туфли. — Я их сожгу. Сейчас же. В камине.
— Зачем? — Не понял Григорий.
— А вы хотите, чтоб я их сохранила как память? — Великая княгиня рассмеялась. — В детстве, в Штеттине я дружила с уличными мальчишками, но никак не предполагала, что с годами это войдет в привычку.
— Вы можете называть меня, как угодно, — сказал Орлов, ставя свою корзинку на сырой от утренней росы песок дорожки. — Но я не потерплю, чтоб наши отношения вы считали дружбой. — он удержал Екатерину возле себя и, взяв ладонями ее лицо, с силой прижался губами к дразнящему маленькому рту цесаревны. — Дружат, мадам, дети.
Като вырвалась через несколько минут.
— Вы с ума сошли! Кто вам мешал целоваться в городе? — Запоздало возмутилась она.
Но ее спутник, справедливо решив, что дальше она справится сама, уже исчез за кустами.
Великая княгиня прижала холодные пальцы к мгновенно распухшим губам и, улыбаясь своим мыслям, побрела к южному крылу, где располагались ее покои. В цокольном этаже была маленькая дверка, через которую она исчезла вчера вечером и намеревалась вернуться сейчас.
* * *
Из полуовального «венецианского» окна угловой комнаты, где в это утро предпочла лечь императрица, был хорошо виден сад. Елисавет каждую ночь меняла место спальни, опасаясь в один прекрасный момент стать жертвой нового дворцового переворота.
Отобедав за полночь и тем самым избежав нарушения постного дня, Ее величество улеглась только к пяти. Небо над верхушками фигурно подстриженных деревьев начало сереть, и усталый Иван Иванович уже собирался отойти от окна, когда заметил на затененной гравиевой дорожке два силуэта. Влюбленная пара, кажется, не подозревала, что их могут увидеть из окон обычно пустовавших угловых покоев. Фигура женщины, ее манера двигаться и откидывать назад горделивую головку показалась Шувалову знакомой. Фаворит прищурил близорукие глаза и чуть не отпрянул от окна. Он готов был поклясться, что возле клумбы с поникшими от утренней росы флоксами стоит великая княгиня в компании… Нет, мужчину Шувалов узнать не смог.
— На что ты там уставился? — Елисавет лениво потянула шелковые завязки тяжелой серебристой робы. — Сколько мороки с этими платьями! Ни снять, ни надеть!
Иван Иванович инстинктивно задернул зеленоватую бархатную портьеру.
— Свет, душа моя, — отозвался он. — Не хочу, чтоб солнце било тебе в глаза, Лиз.
Он отошел от окна и, взяв из вазочки, стоявшей на столе, кисточку винограда, протянул ее императрице.
— В оранжереях у Ораниенбаума нынче на редкость сладкий сорт.
— Синий? Я терпеть не могу синий. От него першит в горле, — губы Елисавет капризно изогнулись.
Шувалов мягко улыбнулся, чувствуя, что сумел отвлечь внимание императрицы. Скажет великая княгиня ему за это спасибо?
Глава 6
БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЙ
Тугой, шитый бисером кошель опустился в протянутую пухлую ручку.
— Закончим это дело, — стройный барин в высокой треуголке с алыми перьями, как носят только очень богатые господа, те, что ездят в каретах по шесть лошадей и посещают английские лавки на набережной, улыбнулся горничной. — Конечно, ваша хозяйка не должна ничего знать.
«Уж, конечно», — девушка кивнула. Она-то понимала, кукую трепку устроит ей графиня Елена Степановна, если только заподозрит, что ее записочки, спрятанные подальше цветных ниток в черном ларце для рукоделия, попали в чьи-то — ой, горничная не знала, чьи — но очень щедрые руки.
Устоять было невозможно. Целых двадцать рублей. Такие деньги можно ссудить ученику куафера Петруше, что у Зеленого моста. И неужели после этого он, открыв свое заведение, не возьмет ее замуж? Если, конечно, графиня Елена Степановна отпустит, а ведь после того, что совершила сегодня лукавая холопка Куракиной, ее могли ждать только кнут да ошейник где-нибудь в подвале графского дома. Ой, страшно! Ой, охота в люди!
Двери маленькой кофейни на Английской набережной захлопнулись за прекрасным господином в треуголке с красными перьями. «Ну чисто бойцовый петушок из стаи барина Семена Петровича! И до чего же эти ляхи, ах, совсем не такие…» Девка заулыбалась, встала из-за круглого красного стола с вазочкой эклеров по середине и, ничего не дав подбежавшему половому (А чего давать? Барин ее кофием не поил) побрела к выходу.
Оказавшись на улице, молодой поляк сел в собственную двухместную карету и, захлопнув дверцу, постучал пальцем, затянутым в алый лайк перчатки, по переднему стеклу. Его утонченному естеству претило кричать во все горло: «Пошел!» — как делают эти русские невежи. Тем более подобное поведение было несовместимо с его дипломатическим рангом. Станислав Понятовский, посол Речи Посполитой — это уже не простой секретарь английского посольства при сэре Уильямсе, добром старом друге великой княгини, готовом пригреть чужестранца из милости и расположения к Като. Теперь Стась сам мог кому угодно оказать покровительство или… погубить нежданного врага. Но у него нет врагов. Он так мил и добродушен!
О, Като, Като… Станислав осторожно провел тонкими пальцами по голове, стараясь не смять аккуратно завитых буклей на висках. А хотелось-то изо всей силы вцепиться в пышную гриву длинных, как у девушки, надушенных лавандой кудрей и резко рвануть ее на себя, чтоб адской болью уравновесить другую боль. В душе. Вместо этого посол постарался глубоко вздохнуть и взять себя в руки. «Бедный, бедный Стась. Как же она жестоко посмеялась над тобой! И с кем? С каким-то солдатом!»
Как можно было променять его: философа, ученого, дипломата, настоящего польского аристократа, наконец, на грубое гвардейское животное, которое только и делает, что жрет и ржет, как лошадь? Посол не понимал и никогда не смог бы понять. Видимо, в самой Като, не смотря на всю утонченность ее бесед, на пиршество ума и духа, которым они предавались вместе над томами Вольтера и Локка, было что-то грубое, животное, что требовало ответа на свой мощный призыв, но не находило его в упоительно-тихих, переливчато-нежных вечерах со Стасем.
Понятовскому грустно было сознавать это. Но стеклянный дождь в его душе, начавшийся сразу после памятного разговора с Като, все не прекращался. Тогда она ненавидела себя за измену и готова была купить его прощение, сбыв случайного любовника подальше от двора в действующую армию, а он… Он, затаив обиду, разыгрывал равнодушие, холодность и презрение. Он еще раз оскорбил ее, посоветовав удержать при себе «преторианца». Разве тогда Стась мог предположить, что брошенные им в запальчивости слова Като примет за чистую монету. Что великая княгиня обдумает все серьезнейшим образом, взвесит «за» и «против», а потом… последует его совету.
