Като задумчиво кивнула и тоже встала.
— Как странно, — произнесла она, глядя в сторону. — Я надеялась хоть что-то почувствовать.
Сергей уже положил руки на край седла. Но слова великой княгини хлестнули его, как пощечина. «Вот как? Вы недовольны? — Зло подумал он. — Что же вы хотели почувствовать, мой хрустальный приз? Для того, чтоб чувствовать, надо позволить».
— Я думала, — продолжала молодая женщина, подбирая плащ и протягивая его Сергею, — Что люди действительно соединяются в единое целое, а не просто причиняют друг другу легкое неудобство.
«Легкое неудобство?» — Сергей медленно повернулся к ней, и Като сама испугалась, как сильно его разозлила.
— Я для вас легкое неудобство, мадам? — Свистящим шепотом произнес он, вцепившись в плащ с другой стороны. — Это вы для меня неудобство. И поверьте, совсем не легкое. — он угрожающе шагнул к ней. — Очень нелегкое.
Шелк подкладки рванулся у Като из рук, а затем Сергей снова толкнул ее на землю, почти брезгливо, как деревянную фигурку на газоне.
— Вы желаете большего неудобства? Вы его получите.
Дубовая крона над головой качалась широко и вольно.
— А почему ты сразу не сделал тоже самое?
Като полулежала, опершись на локоть, и осторожно касалась травинкой щек и губ Сергея. Молодой камергер дунул на травинку, отгоняя ее от своего носа.
— Потому что мне не позволили, — сказал он.
— Разве можно сделать наследника, почти не касаясь меня? — Наивно спросила цесаревна.
Он засмеялся.
— О, уверяю вас, сделанного было достаточно для ребенка. Но… не достаточно для наслаждения. Я даже не устал. Тогда.
— А сейчас ты устал? — Лукаво улыбнулась Като.
— А ты нет? — Сергей обхватил ее за талию и притянул к себе.
— Нисколько, — она замотала растрепанной головой.
«Какие у нее все-таки красивые волосы!»
— Это потому что ты совсем не трудилась. — Сергей наклонил лицо великой княгини к своему и осторожно коснулся языком ее лопнувшей нижней губы. — Оставила всю работу мне. Попробуй-ка сама сделать что-нибудь!
— А разве дамы что-то делают? — Изумилась она.
— Еще как! — захохотал Сергей, которого очень забавляло ее неведение. — Я тебя научу.
И он научил ее куда большему, чем ему было позволено. А она приняла его уроки с нежностью и благодарностью, и даже начала думать, что он любит ее, потому что куртуазное «amor» не сходило у него с языка, а Като уже так привыкла все переводить на русский.
* * *
Рождение сына сделало ее несчастной. Сергей стал больше не нужен и вскоре его отправили в Швецию с дипломатическим поручением. Но Екатерина не собиралась так просто сдаваться. Возможно, она была неопытной в любовных делах, но уже семь лет держалась на плаву при дворе и обрела сильных союзников. Гордый своим превосходством над ней на амурном поприще молодой камергер Салтыков, лишился бы дара речи, если б узнал, с какими «большими людьми» она собиралась говорить о его судьбе.
Чеканный профиль канцлера Бестужева белел на фоне мокрого от дождя окна.
— Мадам, это не возможно.
Минуту назад пылавшее гневом лицо Като сделалось умоляющим. Ее ноги подогнулись сами собой, но канцлер вовремя подхватил великую княгиню и усадил в глубокое кресло у камина.
— Вы рисковали придя сюда, — его голос был почти мягким. — Напрасно. Я не могу изменить приказания Ее Величества.
Като инстинктивно чувствовала, что этот опасный, даже жестокий человек сейчас жалеет ее.
— Ну помогите же мне! — Она сжала его руки и застонала так, как стонала месяц назад в родах. — Почему я именно сейчас должна остаться одна?
Усталые глаза старика посмотрели на нее без гнева и укора.
— Потому что вы слабеете, когда счастливы. А Вам понадобится сила. Все, что я могу, это дать хороший совет: научитесь отказываться от того, что дорого — вот истинное искусство государей. Если вы им не овладеете, грош цена уму, талантам и воле. Господином положения остается лишь тот, кто ничем не связан. Кому нельзя нанести удар, коснувшись его близких, родных, возлюбленных. Научитесь оставаться одна. Что же до Салтыкова, то чем скорее вы его забудете, тем лучше.
Като задохнулась от возмущения.
— Но мы… любим друг друга.
— Мадам! — Бестужев предостерегающе поднял палец. — Государей не любят.
Глаза Като округлились.
— Государям служат. Вам угодна была служба Салтыкова. И он служил. Теперь польза дел требует, чтоб он служил Ее Императорскому Величеству в другом месте. Смиритесь и примите высочайшую волю с благодарностью.
Великая княгиня подняла на канцлера пылающее лицо. Ее подбородок дрожал от бессильного гнева.
— Но это унизительно, — твердо сказала она. — Разве слова «дворянин» и «дворовый» значат одно и тоже? Разве благородный человек может с одинаковым рвением служить государю и как дипломат и как… — Она осеклась. Алексей Петрович, неужели вы не понимаете?
— Я? — Старик зашелся кашляющим смехом. — Есть мало вещей на свете, которых бы я не мог понять, ваше высочество. — Канцлер взял ее за плечи и поднял с кресла. — Уходите, дитя мое, пока никто не узнал, что вы были у меня. Как политик я закрываю глаза на вашу сегодняшнюю слабость, ибо вы женщина, к тому же молодая. Но учтите, только сегодня и только один раз. Если вы не возьмете себя в руки сейчас же, по дороге домой, я откажусь поддерживать вас. Ни один государственный человек не свяжет свою судьбу с владыкой, безрассудным настолько, чтоб прыгнуть за борт лодки к тому, кто уже утонул. Прощайте.
* * *
Екатерина взяла себя в руки. О да, она умела продемонстрировать, что держит себя в руках. Но, к несчастью, пока только внешне.
Прошел год. Разговоры вокруг великой княгини улеглись, и Салтыкову разрешили ненадолго приехать домой из Швеции. Он мог посетить столицу, но не двор.
Екатерину это не остановило. Год. Как она прожила его одна? Засыпать и просыпаться в одиночестве. Заполнять свои комнаты книгами, но в каждом романе читать только о нем, вести мысленные беседы только с ним. Рассуждать о праве, философии, устройстве общества, придумывать, что он сказал бы в ответ. И верить, что в Стокгольме ее Сергей делает тоже самое.
Стоял конец июля. Двор находился в Петергофе, и Като с верным человеком послала в столицу к Салтыкову записку, прося о встрече в ближайший понедельник. Императрица со свитой будет на богомолье, а она, сказавшись больной, останется во дворце.
Шкурин заверил, что передал ее «грамотку» в собственные руки «барину Сергею Александровичу» и, получив целковый, отправился пить за здоровье Ее Императорского высочества.
Все оставшиеся дни Екатерина старалась лежать в своих покоях, не выходила на люди, не румянилась и пила уксус, чтоб казаться бледной. Ей удалось уверить в недомогании даже собственную камер-фрау. Като стоило немалого труда и немалых подарков уговорить пожилого смотрителя Монбижона. При воспоминании о том вечере волосы на голове великой княгини до сих пор вставали дыбом, а к щекам приливал румянец.
