…Вот эта постель, как незаконченный абзац, ничем не примечательная деревянная кровать, которую я сфотографирую на пленку, уходя, которую забуду, фотография которой окажется засвечена, потеряна, забыта, однако я буду знать, что у меня это есть: серия фотографий наших постелей – гостиничных, фермерских, дачных, московских, парижских, стамбульских, деревенских – со скомканными простынями, невзбитыми подушками, помятыми одеялами, из которых сочатся перья, простая, обычная, большая, широкая постель, одна из тех, на которых ничего не было, кроме снов.
Зачем я их фотографирую?
Не знаю. Чтобы запоминать?
Эту фишку придумала Женя.
Например, здесь. Дождь у моря начинается внезапно, падает на оставленные на террасе кресла, оставляет на них масляные пятна – это сначала они такими кажутся – жирные, темные, потом исчезают, оставляя неровный след, сморщивая поверхность, как подушечки пальцев после долгой, выматывающей ванны. Однажды я видела сон: в нем мы лежали, как вафля с джемом, в постели, а за окном одинокий таджик из крупного змеиного шланга поливает клумбы. Я слышу шелест воды и тупой звук струи, которая ударяется о плотную землю. И еще раз, и еще. Вода шумит и шумит, что неудивительно – год был засушливый, все небо в дымке, ночной тариф дешевле. Прошло три года, и, встав с постели, я оказалась по щиколотку в воде, и это очень смешно, и я смеюсь до тех пор, пока в дверь не начинают звонить соседи, потому что в их супружескую морскую раковину течет с их потолка вода – наша вода с нашего пола, из нашего крана, который, очевидно, хотел сбежать из ванной, – падает вода и делает звук «ква-ква», и соседи что-то там говорят про ремонт. Хороший был сон, я бы повторила.
Или другой раз. Я работаю прямо в постели. У меня нет кабинета, нет дел в городе, нет города, потому что нынешний – чужой, грязный, прямолинейный, пропахший собачьим дерьмом, путаный, тяжелый, не мой. Чтобы уйти из дома – нужно катиться вниз к морю без всяких препятствий, только ветер в спину. Чтобы вернуться домой – нужно преодолеть гору. Однажды мне снилось, что надо бежать. Что я стою одна посреди дома, упавшего в тишину, а надо встать и открыть дверь, чтобы попасть на тайную вечеринку, где восемь человек уже стоят и снимают на айфон друг друга, потому что каждому не терпится выложить в Инстаграм и Фейсбук, как классно мы все проводим время в стенах закрытой ночью библиотеки тайваньской литературы. Совершенно непонятно, что хорошего было на той вечеринке, как и на всех других вечеринках, когда все стоят такие с айфонами и видны только четыре пальца правой руки, а лица не видно, и вообще.
А это. Мою любовницу зовут Селин. Она крепкая, как сосновое бревно, у нее ловкие маленькие руки, а губы все время красные от вина. Она некрасива, как все француженки, или, наоборот, красива – той естественной обветренной и грубоватой красотой, которая почти безлика. Куда дует ветер – там ее неуложенная прядь волос, какой сегодня повод для встречи – такая на ней одежда – всегда свободная, как мешки для мусора, – длинная неглаженая рубашка – просто белая; длинный непонятного цвета кардиган – просто кардиган, что ниже, даже и сказать-то сложно: вряд ли джинсы, скорее свободные брюки, наверное, еще сапоги, а может быть, и кроссовки. Селин – чистая, как лист бумаги. Ее кожа пахнет ничем. Ей 46 лет. Она работает с 9 до 18, а в середине дня два часа обедает и пьет красное вино, в это время она и приходит ко мне.
А это самая любимая. Мы ложимся спать в постель, которая похожа на нары: четыре плоские доски под тонким матрасом больно упираются в бока. Все овечки пересчитаны, ветер с моря кидается на дверь, как последний псих, и ты просишь рассказать тебе сказку. Сказки я рассказывать не умею, поэтому молчу, и ты говоришь: вот был сон, в котором время как будто пошло назад. Там был человек, продолжаешь ты, он зашел в мой сон на «Динамо», потом вышел из леса в Нью-Йорке, а время пошло вспять. Он идет, а вокруг бушует война, предположительно, Вторая мировая, и, в общем, пока он был в лесу, история начала идти как будто отсюда туда, понимаешь?
«Расскажи лучше про пряничный домик», – просишь ты.
Потому что так тепло в этом ватном коконе из одеяла, и снег как-то странно падает, как будто он тяжелый, и воздух под ним подкашивается, пропуская его внутрь, как холодная река в Ленобласти, когда ныряешь, создает воронку и звук.
Сейчас никакого снега нет, это я придумала. Лежу, горжусь собой.
«Ну я слушаю, слушаю, – говоришь ты. – Продолжай. Люблю твой голос, можно сказать, что это лучший из голосов, известных мне, если не брать в расчет певиц, например Аллу Борисовну, когда она поет, скажем, «Верю в тебя», или Нину Симон, когда она поет «Дикий ветер».
И я говорю: однажды ты шла по лесу и увидела пряничный домик, в самом-самом глубоком лесу, на самом его дне, где у медведя и зайца кладовка и ночлег, и вот он стоит там в лапах еловых, окруженный весь лунным светом, который пробивается сквозь шторы, почти что оттягивая их, и снег, снег падает на крышу, и звенит за окном мороз. И ты говоришь, что велик соблазн зайти туда, и он тебя туда заводит, и ты туда заходишь, точнее, сначала дергаешь крепкую дверь, она не поддается, примерзла, видимо. Дверь такая тяжелая, из обшарпанного дерева, от старости уже непонятно, какого домик цвета, а может быть, просто темно.
Хотя может ли быть старым и цветным пряничный домик?
И я говорю, и оттого, как я говорю, ты понимаешь, что домик бежевый с белой бисквитной крошкой, и терракотовым кремом на нем написаны резные окошки. Внезапно дверь поддается, и ты заходишь внутрь, и тут появляется волк – откуда появляется волк?
– Ну откуда в лесу может появиться волк?
– Нет, а что в домике?
А в домике, говорю я, ты видишь стол, накрытый на пятерых, и белоснежные чашки и блюдца, поражающие своей белизной. И снег уже даже не кажется таким фарфоровым, когда видишь настоящий фарфор. Но касаться его нельзя – все рассыплется, рассохнется, развалится и станет прозрачным. Еще ты видишь кровать – «кинг-сайз» с воздушным одеялом цвета сливочного йогурта «Страчителла».
– Как в отеле в Амстердаме кровать?
– В каком отеле?
– Ну помнишь, в прошедшем декабре, мы еще встретили лису на улице.
– Ну.
– А на кровати еще плед, и мы ногами запутались, как в одной колготке.
– Ну, наверное. Да, видимо.
– И тут тоже такой клетчатый плед поверх оде яла?
– И плед.
Тогда нельзя ничего трогать. Пойдем дальше. Так откуда взялся волк?
Ясно одно: волк пришел из леса, постучал в дверь, сказал, что это его домик, был зол и удивлен: почему это ты зашла туда без разрешения?
– Зачем же волк стучал в собственный домик?
– Это был вежливый волк, к тому же он всегда стучал в свой домик, прежде чем войти, так он здоровался с домиком.
– И с чашками?
– И с белыми-белыми чашками.
– Которые нельзя трогать.
