Поодаль от шатра Кун уже выставлял котел, готовясь для воеводы и десятников готовить кашу. Остальные вои суетились по своим кострам. Все вертели головами, разглядывая пленницу.
— Эй, Кун, вот тебе помощница! — крикнул Любим старику.
— Что ты, воевода-батюшка, не для боярышни кашу на костре варить, — заулыбался старик, — уж я и сам.
— С чего ты взял, что эта курица — боярышня? — еще раз окинул взглядом простую одежду пленницы Любим.
От его насмешливого тона и надменного взгляда девчонка надулась и горделиво вздернула носик.
— Ручки беленькие, без мозолей, ножки вон поколола — боярынька, — так же доброжелательно улыбнулся Кун. — У меня глаз наметан. А величать тебя старику, милостивая боярышня, как прикажешь?
— Марьяшкой ее кличут, — не давая ответить девице, поспешил выпалить Любим.
— Марья Тимофевна, — сухо сказала пленница, пронзая Любима серыми очами, казалось, могла бы, так и насквозь проколола бы.
— Вот сейчас нам эта боярынька белорукая кашу-то и сварит, — подмигнул воевода. — Кашу-то варить умеешь, али целыми днями лавки в светлице просиживала? — отчего-то Военежичу очень хотелось уколоть Марьяшку, чтобы позлилась, подергалась, огрызнулась; раньше такую склонность к злодейству он за собой не замечал.
— Умею, — так же надув щеки, ответила Марьяша.
— Да я и сам… — начал, не поняв игры, Кун.
— А ты не лезь, — и Любим, довольный, пошел слушать сказы ночных лазутчиков, ведь в полночь следует уже выступать к Онузе. Щуче он наказал выменять в соседней верви для Марьяшки лапти с онучами и одеяло. «Все ж холопка теперь моя, надо позаботиться. Да, холопка, — огрызнулся он собственной совести, — не сказывает, кто такая, значит холопка. И пусть отвыкает от замашек боярыньки».
Десятники смиренно ждали его у костра, не начиная без воеводы трапезу. Марья, к удивлению, о чем-то весело переговаривалась с Куном, стрекоча как сорока, видно было, что со стариком у них полное взаимопонимание, но стоило на поляне появиться Любиму, улыбка сразу же исчезла с разрумянившегося личика. «Ишь, курица рязанская!»
Простые вои, достав из-за пазух ложки, хлебали из общих котлов, десятские же мнили себя уже белой костью, и каждый собирался есть из своей деревянной мисочки. Кун первой наполнил ароматной кашей медную миску воеводы и подал ее Марьяше, указывая на Любима, девушка якобы не поняв кому нести, протянула ее Могуте. Тот замотал головой, мол, это не мне. Марьяша развернулась и, не глядя в глаза, небрежно сунула миску Любиму. Дальше Кун наваливал в посуду десятников оставшуюся кашу, а девушка смиренно разносила, крестя каждую миску и кланяясь мужам, как подобает благонравной девице, те смущенно откланивались в ответ, нахваливая новую хозяюшку. Разница была очевидна. Любим, насупившись, начал есть…
Песок сразу захрустел на зубах, словно кто-то доброй щепотью сдобрил им кашу. «Вот криворукая, а еще нос дерет! Черпак должно на землю уронила, так помыть надо было, Кун-то куда смотрел?»
— Вот это кашка, так кашка, — наяривал ложкой Могута, — нет, дед, у тебя так-то никогда не получалось.
— Это да, — поддакнул и Щуча, — как из печи у матушки. Спасибо, хозяюшка.
Марья довольно улыбнулась. Любим опять зачерпнул ложку, ну невозможно есть! Он со вздохом отодвинул миску.
— Спасибо, хозяйка, — неслось от десятников.
«Вот ведь кобели, перед смазливой девкой стелются, что аж песок жрать готовы». К костру подошел полюбопытствовать Якун.
— Каши у вас не осталось, а то у моих безруких после бражки вчерашней погорело все, маются страдальцы? — втянул сотник ноздрями сытный дух.
— Отведай, Якуша, — предвкушая потеху, радушно пригласил Любим.
Щуча уступил свое место у костра, Якун чинно расселся, беззастенчиво разглядывая Марьяшу. Девица так же с почтением подала миску и ему.
— Я к вам теперь есть ходить буду, — зачавкал Якун, довольно улыбаясь, — даже похмелье отошло.
Любим непонимающе перевел взгляд от сотника на Марью, и тут ему все стало ясно. Злая усмешка лишь на миг осветила прекрасное лицо, но этого оказалось достаточно, чтобы Военежич прозрел — песок был только в его миске, и появился он там не случайно.
— Миски и котел пусть эта боярышня сама моет, — наградил Любим шутницу суровым взглядом, — а потом в шатер ступает сидеть, нечего по стану болтаться.
Марья и бровью не повела, с легкой улыбкой собрала посуду в пустой котел и мягкой поступью попляла мыть к реке. Мирошка, как велено, тенью побрел следом. Голодный Любим пошел догоняться от котла простых воев. «Выдрать что ли эту „боярышню“?» — раздумывал он.
Обед был без песка, готовила она и вправду справно, но обида за утро не оставляла, да и не только за песок, Любим чувствовал скрытую враждебность, Марьяшка со всеми была мила и любезна, очень почтительна и скромна, и только по отношению к молодому воеводе позволяла дерзость и высокомерие. «Да что я ей сделал-то плохого? Пожалел, на утеху воям не пустил, пальцем не тронул, а следовало бы выдрать хорошенько, а она нос дерет! От полюбовника своего набралась гордыни, курица!»
— Вот лапотки и онучи, — хмуря брови и не глядя на девчонку, протянул Любим, — из верви принесли.
— А сапог не было? — изумленно уставилась на простую обувку Марьяша.
— Откуда ты наглая такая? Обувай, покуда дают!
Девчонка с кислым видом взяла обувь и ленты обмоток.
— И чего стоишь? Теперь в шатер ступай, — гаркнул на нее Любим. Марьяша легонько фыркнула и, стараясь не прихрамывать, гордо пошла к шатру. «Вот так! С такими построже нужно. Ишь, сапоги ей подавай!» Любим, довольный самим собой, проводил глазами плавную округлость бедер. «Хороша, курица. Любому голову закружит».
3
А девке действительно нечего было сейчас бродить по стану. Вечер быстро приближался, вои перетряхивали броню, чистили оружие; уже началось скрытое движение вдоль берега. Военежич велел на всякий случай прочесать лес поодаль от лагеря и расставить дозорных, чтобы успели предупредить, если из чащи внезапно выдвинутся вороги. Ведь пока основная дружина будет на правом берегу, кони останутся почти без защиты. Создавать присутствие большого войска поручили малочисленному отряду Якуна. Его «соколики» должны были по утру разжечь обычное количество костров и суетиться у берега, шныряя туда — сюда.
Любиму было известно, что на том берегу у брода онузский посадник все же установил скрытый дозор на случай, если владимирцы разведают переправу. Вороножские вои прятались в камышах и менялись раз в полдня, смену дозора удалось приметить не сразу. Хитер посадник, противника нельзя недооценивать. Если подкрасться и перебить сторожей, это вызовет тревогу и к торгу из крепости никто не выйдет. Все усилия окажутся напрасны. Что же делать? Только обмануть онузские дозоры. Любим с Щучей долго ломали над этим голову.
