Пошатываясь, Любим спускается с крыльца, садится на нижнюю ступень, дотянувшись, срывает клок травы и начинает нервно растирать в руках. Испуганные холопы жмутся по углам.
— Заберите его к князю на двор! — неопределенно машет за спину Любим. — И бражки
И бражки мне! Слышали, сучьи потроха?!
Купава в слезах сбегает с крыльца, кидается мужу в ноги, что-то причитает, он никак не может разобрать — что.
— Миленький, родненький, бес попутал. Прости, прости! Тебя, голубчик, люблю, только тебя! — она извивается в своих причитаниях и кажется Любиму большой змеей. — Прости, — пытается взять его за руку.
— Прочь пошла! — шарахается Любим. — К отцу вещи собирай и челядь свою гнилую забери. — он устало трет лицо.
— Это от скуки все, от скуки. Ребеночка у нас нет, кабы был, да разве ж я на такое решилась бы, — зашептала Купава, оглядываясь, — да я хотела тебе сыночка родить, этот молодой совсем был, семя здоровое, я бы понесла. У нас сынок был бы!
— Сама-то поняла, что несешь, — Любим, резко вскочив на ноги, побежал за угол избы, его тошнило.
— Да ты во всем виноват, ты! Думаешь, я за тебя больно замуж хотела? — Любава изменилась, в глазах появилась брезгливость. — Да это отец меня подговорил, с сыном боярина Военега слюбиться. Он ведь у тебя при князе Андрее ходил, нос драл, нам не чета. Отец думал, Военег сыночка при князе великом во Владимире оставит, а ты, дурень за Михалкой побежал, в Торческе
[71] этом занюханном с погаными сидеть. А что мне здесь делать, со степняками лобзаться?
— Теперь с владимирцами будешь лобзаться, коли кто еще раз замуж позовет, — сплюнул Любим. — Чай, епископа батюшка твой умаслит.
— Любушка, прости. Не нужен мне никто, — и снова перемена, — ты не слушай меня, то я от злости себя оговариваю, от злости. Прости, я тебе ноги целовать стану.
— Прочь ступай…
Вот так у него не стало жены.
И с Михалкой тоже пришлось расстаться. Бояре роптали: дескать, зачем жену блудливую пощадил, а отрока бестолкового сгубил, ну ребра бы ему переломал, зубы выбил бы, но не убивать же? Это баба распутная Давыдку несмышленыша совратила. Михалко сопротивлялся, не хотел изгонять Любима, он готов был даже пойти на ссору, но Военежич попросился сам, ушел к Всеволоду. А теперь Михаила нет, только память.
«А ведь если бы на месте Купавы в ногах валялась Марья, я бы ее простил, — Любим, широко раскрыв глаза, сел на лавке, отгоняя дурные воспоминания. — И дорожку я к ее сердцу найду, обязательно найду, назло им всем».
Из мрака большой гридницы стали выплывать очертания деревьев. И луна засверкала в струях игривого ручейка. Лес дышал прохладой. «Найду», — повторило сознание. А что искать-то? Любим нагнулся и зашарил рукой в ледяной воде. «Чего я ищу? Я, вроде, ничего не терял». Он выпрямился. Поодаль, под деревом кто-то стоял, большая черная тень. Кто там? Мужчина. Любим нащупал рукоять меча.
— Эй! — позвал он.
Фигура казалась смутно знакомой.
— Княже Михаиле, то ты? — обрадовался Любим. — Ты что ж, не умер?
Ощущение радости заполнило воздух и тут же исчезло.
Человек вышел из мрака, давая осветить себя луне, на шее сверкнула золотая гривна.
— Будь ко мне милостив, — послышался знакомый насмешливый голос.
Любим вздрогнул, перед ним стоял Всеволод.
4
Мягкий голос матушки выдернул его из тревожного сна:
— Любимушка, вставай, банька готова.
— Какая банька? — Любим ошалелыми глазами уставился на горящий в материнской руке светец.
— Ну, как же, ты ж хотел в баньке попариться, — мать легонько потянула сына за рукав.
— Ночь на дворе, давай завтра, — Любим зевнул и попытался повернуться к стене.
— Как это завтра? То ему баню топи, то завтра, — обиделась мать.
— Да я вроде не просил, — пробормотал Любим.
— От тебя потом за версту смердит, хоть нос затыкай. Одежу с дороги чистую нужно одеть, — ворчала Прасковья, — опять же люди твои старались, хозяину весь вечер баню топили, а ты…
— Да иду я, иду, — сын тяжело поднялся с лавки.
— Иди, Любушка, иди, — согласно закивала мать, — чистая рубаха там, в предбанничке лежит. А я спать. Тебе Вторушку прислать — попарить?
— И сам управлюсь, — буркнул Любим.
Прасковья Федоровна поцеловала сына в лоб, сунула ему светец и выскользнула из гридницы. Любим, почесав затылок, наклонился было натянуть сапоги, но подумав, махнул рукой и побрел босым по дощатому полу. Подсвечивая светцом, он вышел в сени, притворив за собой легкие липовые двери. Объятый тишиной двор освещали лишь тусклые звезды, то тут, то там прорывавшиеся сквозь прорехи быстро бегущих по небу облаков. «Ветрено, а днем парило, по всем приметам завтра дождю быть. На пир навес городить придется». Хозяин, свернув с деревянного настила, с удовольствием прошелся по щекочущей ноги траве и отворил двери предбанника.
Новую баню срубили по осени, она еще хранила приятный запах свежей стружки. Любим тогда, потехи ради, наравне с плотниками вволю намахался топором. Матушка потом бранилась, мол, не престало боярину холопским трудом баловаться. «Так сам Христос плотницкому делу был обучен», — улыбался Любим. Банька вышла, что надо.
Неспешно поставив светец на лавку, Любим разделся, подхватил приготовленный для него веник и, широко распахнув двери, вошел в парную. Его сразу окружили клубы плотного облака и приятное тепло. Любим шагнул через этот туман и замер…
Пред ним на лежанке сидела совершенно нагая Марья и расплетала золотую косу, капельки влаги блестели в полумраке на упругом молодом теле. У Любима закружилась голова. Молодуха распустила волосы, откинула их назад, потянулась, покрутилась в поисках веника и взвизгнула, заметив, наконец, горящий мужской взгляд. Подхватывая с пола веник и прикрываясь им и волосами, она удивленно уставилась на Любима.
— Ты что ж, обманул меня, братец? — недовольно сдвинула она брови.
Слово «братец» больно укололо, напоминая о глупом уговоре.
— То не я! — взревел Любим и рванул назад в предбанник, но с разлету врезался в плотно прикрытую дверь. — Да что за шутки-то дурные?! — стукнул он кулаком по прочной доске.
Дверь не поддалась.
Марья, не доверяя ему, сама подбежала и толкнула плечиком, проверяя — заперто ли.
— Да кому ж надо так с хозяином шутить? — возмутилась она, продолжая стыдливо прикрываться веником и волосами.
— Уж я знаю кому, — крикнул Любим в закрытую дверь, — и не совестно на старости лет?
