— Христиане, расходитесь, мы ж не поганые какие! Нельзя того творить!
— Да он рязанцам продался, — заорал Якун, — у него баба рязанка! Бей его!
— Э-э-эй! — окрикнул Всеволод. — Воеводу моего не троньте!
— Слепить их, слепить!!! — сменил крик Якун, и толпа лавиной двинула вперед, сметая заграждение, оттесняя самого Всеволода.
— Расходитесь, Христом Богом прошу! — Военежич попытался выхватить меч, но что-то тяжелое ударило его по голове, а бок пронзил сначала лед, а потом обжигающий пламень. Падая, Любим успел заметить ухмыляющееся лицо Путяты, а затем все затянула чернота, звуки и ощущения пропали. «Неужто все! Марьяша…» — пронеслась последняя осознанная мысль. Пустота.
2
Белокурый воин медленно спускается по крутым небесным ступеням, в начищенном до блеска нагруднике и наручах брони играют солнечные блики, позади развивается алый корзень. Невозмутимый взгляд пронзительно-синих очей пробирает насквозь. Черты лица правильные до идеальности, о таких говорят «что писанный». Любим пытается подняться, чтобы лучше рассмотреть незнакомца, но у него ничего не получается, словно на грудь навалена груда камней.
— Эй, — слабо шевелит он губами.
Незнакомец небрежно откидывает белесые кудри, легкая улыбка озаряет умиротворенное лице.
— Ярополк, и ты здесь? — собрав силы, окликает его Любим и сам не узнает свой слабый голос.
— Какой я тебе Ярополк? — усмехается воин. — Не признал?
Любим силится собрать воспоминания, мимо проплывают образы: дружинников, князей, ополченцев, владимирцев, ростовцев, рязанцев, черниговцев… Все не то.
Воин подходит ближе.
— Не узнаешь? — повторяет он.
— Нет.
— Я Федор Стратилат, — наклоняется к Любиму незнакомец, — помнишь, меня язычники ослепили, а Бог исцелил?
«Федор Стратилат… как на иконе Федора Стратилата… где-то недавно слышал», — мысли путаются.
— Я что же, умер? — спросил и замер в ожидании ответа.
— С чего бы это? — воин садится прямо на травяной ковер подле Любима, отстегивает фибулу тяжелого корзеня. Алая ткань плаща соскальзывает с плеч на землю.
Любим начинает чувствовать пальцами влажные листочки. «Какая мягкая трава, как на моем дворе. Может я дома? Вот же она под пальцами гнется и щекочет», — Любим улыбается.
— Так я не умер?
— Нет.
— Ну так… святого… в-вижу, значит… — слова как и мысли сложно собираются в кучу.
— Да мало ли кто кого в беспамятстве видит, — еще ближе наклоняется небесный воин к Любиму, — ты вот, тезка, меня. Имя свое во Христе хотя бы помнишь? Венчался ведь недавно, как тебя в церкви прозывали?
— Федором. Федор я.
— Устал, Федор?
— Я умру?
— Конечно. Все умирают, — воин срывает травинку, — а ты с мечом в руках умрешь, в бою… восемьдесят седьмое лето встретишь и преставишься.
Любим хохочет и чувствует резкую боль в подреберье: «Да нет, пока живой».
— Не веришь? — иронично поднимает бровь другой Федор.
— Не многовато ли? Столько не живут.
— В самый раз.
— С мечом? Нешто старцы в сечу ходить станут, а молодые на что?
— А молодые все полягут, град защищая, а ты невестку и правнука заслонишь, когда уж некому станет.
— От кого?
— От ворогов, мало ли ворогов у Руси.
— Это да, — вздыхает Любим и опять чувствует боль, — и сами мы себе вороги.
— Ну, бывай, Федор, — небесный воин поднимается, встряхивает корзень и накрывает им Любима.
— Погоди, а меня за Сиротку простят? — волнуется Любим.
— А ты каешься?
— Не знаю.
— Ну так и я не знаю. Не гневайся, в гневе бесы сидят, ангелы — в прощении, — небесный воин делает взмах руками точно крыльями и пропадает, растворяясь, словно туман по утру. А был ли он?
Теперь под руками чувствовалось льняное полотно, в нос ударял приторно-медовый аромат свечей и терпкий запах пота, по вискам струилась прохладная влага, медленно стекая куда-то под шею, а в ушах звучал совсем другой голос — женский, надрывный, отчаянный:
— Господи, спаси его, спаси его!!! Молю тебя! Это я виновата, все я! Прости меня, спаси, исцели его! Исцели Любушку моего.
Что-то нежно коснулось кожи руки, еще и еще раз — это Марья целует ему руку, утыкается в нее лбом, снова целует и рыдает, рыдает, рыдает. Его курочка опечалена.
Любим медленно открыл глаза, прищурился, привыкая к свету: горница, вот знакомый узор на балке перекрытия. «Я дома». Он с трудом повернул к жене отяжелевшую голову:
— Не… н-н-не, — какое-то шипение вместо слов.
— Любушка? — подняла Марьяша заплаканное лицо, темная ночь залегла под ее опухшими веками.
— Не п-плачь, — выговорил Любим, хватая воздух губами.
— Любушка очнулся!!! Матушка, он очнулся!
Над Любимом появилось бледное лицо матери:
— Любушка!
— Я ж говорила — очнется, а вы рыдали, что по покойнику, — это нянька ворчливо прикрикнула на хозяек, а у самой глаза встревоженные, отчаявшиеся.
— Пить, — еле слышно проговорил Любим.
— Сейчас, сейчас. Воды, быстрей!!!
Перед губами появился серебряный ковшик, вода показалась сладкой и приятно холодной. Любим сделал несколько жадных глотков, попытался подняться.
— Лежи, лежи, — Марья с матушкой разом стали укладывать его обратно.
В боку заныло, а при движении тело пронзила острая игла боли.
— И давно я лежу?
— Два дня в бреду, — Марья всхлипнула.
— Два дня? А Рос-тисла-вичи?
— Живы, живы, — поспешила успокоить жена, но по ее бегающему взгляду он сразу понял — она что-то недоговаривает.
— Сказывай уж, — попытался усмехнуться Любим.
— Мстислава ослепили, князь ваш пытался их защитить, но не смог, толпа сторожей раскидала и в поруб ворвалась, — Марья поджала губы, и ей не легко давалось каждое слово. — А дружина твоя наших в тереме княжьем защищала, — здесь голос жены полился уже свободней, — этот мерзкий Якун кричал — и рязанцев избить, но Щуча с Яковом не дали, стеной встали. А Могуту, уж ты не гневайся, я за тобой спровадила, но он не успел… а потом тебя на себе вынес, а то бы затоптали… вот, — выплеснула она и тяжело вздохнула.
— А Ярополк? — осторожно спросил Любим.
Марья вздрогнула, очевидно, она ждала и одновременно боялась этого вопроса.
— Не знаем мы, — вместо жены отозвалась матушка: — Кто говорит — тоже ослепили, кто бает, что только старшего, а этого не тронули. Вывезли их из города ночью и пустили, Бог весть — куда.
