— Всем нам воздастся за наши грехи. Горяя тоже ты? Чую, что в живых его нет.
— Нет, не я. Хотел да не успел, другие доброхоты нашлись. Ты теперь меня не возьмешь, побоишься в дом свой ввести? Дед вот тоже догадался и прогнал, — по щеке мальчишки потекла слеза.
— Не прогнал, а к такому же грешнику отправил, чтобы мы друг дружку спасали. Спать пошли, завтра про Горяйку расскажешь, братанич Леонтий.
5
С рязанцами простились к полудню. Марья с племянником в сопровождении Любимовой малой дружины отправились проводить обоз за градские ворота. Улучив момент, когда Прасковья Федоровна отвлеклась, хозяин заглянул в конюшню, опасливо оглянулся, не видят ли матушкины соглядатаи, и приказал изумленному конюху седлать Ястребка.
Не так ловко, как раньше, а со стиснутыми зубами, Любим все же забрался в седло и, махнув челяди отворять ворота, выехал на улицу. Ястребок каким-то своим конским чутьем понял, что на спине хворый седок, и от того ступал осторожно и размеренно, словно старый коняга.
Любим с высокомерным прищуром озирал сверху вниз снующих мимо горожан, небрежно кланялся ровне, улавливая краем уха гудение за спиной: «Гляди-ка, оклемался, а говорили — не жилец». «Живучий, как матерый волчище». «То рязанка его у Богородицы в Успении на коленях целый день стояла, отмолила». «А чего он за Ростиславичей заступаться полез?» «Да не за Ростиславичей, князя Всеволода от буянов закрывал».
Обогнув Мономахов град, Любим въехал в ворота детинца, заворачивая на княжий двор.
— О, Любим Военежич, доброго здравия! — услышал он приветственные речи княжих гридней.
— Божьей волей, — Любим как можно ловчее спрыгнул с коня, в боку дернуло.
«Ох, Марьяша станет браниться, коли закровит».
— Князю доложите — явился пред очи его.
Холоп принял коня, Любима повели по деревянным переходам в княжьи покои. Но первым он увидел не князя, а княгиню Марию. Тезка его жены, красивая, высокая молодушка, с правильными чертами лица и мягким взглядом ясных насыщенно-медовых глаз, встретила воеводу с неподдельным беспокойством:
— Да что же ты, Любим Военежич, сам пришел? — всплеснула она руками. — Отлежался бы, чай, князь знает, что в немощи, не осерчает, коли не явишься.
— Так знахарь его сказал — здрав, — улыбнулся Любим, — чего валяться-то.
— А мне все князь рассказал, как ты его от разъяренных смутьянов спас, как грудью заслонил, — ласково улыбнулась Мария, — не слушает меня, сам себя не бережет, так хоть воевод толковых Бог послал, — она перекрестилась на красный угол.
«Вон оно как все было!» — про себя усмехнулся Любим.
— А я так испугалась, так испугалась, как он с ними толковать один отправился. Места себе не находила, так страшно за него было, — ах, как сейчас княгиня в своей тревоге походила на его Марью, она так искренне, благодарно смотрела на Любима, что ему стало неуютно.
Всеволод вошел незаметно, мягко ступая сафьяновыми сапогами, подкрался к княгине, внезапно появляясь у нее из-за плеча:
— О чем там, голубка, воеводе моему жалуешься?
— Про здравие Любима Военежича вопрошаю, — смущенно опустила она глаза.
— Очухался? — князь небрежно скользнул по воеводе взглядом. — Ну, так трапезничать пошли. Уха стынет.
Чувствовалось напряжение. Всеволод держался холодно и отстраненно, а Любиму было все равно — раздражен князь на него али нет, все теперь казалось каким-то неважным, бренным.
— Хорошо у меня здесь, — Всеволод с наслаждением отхлебнул из чарки, — терем теплый, просторный, детишкам будет раздолье. Первый дом мой, никогда ничего своего не было, да и подолгу нигде не жил, — князь первый раз пристально взглянул воеводе в глаза, — ты-то с Михалкой то в Чернигове, то в Торческе был, и во Владимир к отцу да матушке небось часто наведывался, так?
— Так, — признался Любим.
— А я с трех годков скиталец, где только пожить мне не довелось: Киев, Суздаль, Царьград, на Дунае жил, потом в Переяславле Русском, у брата в Торческе, в плену киевском, у Святослава из милости в Чернигове, здесь на Переяславском столе, и тоже по милости братца. Везде по чьей-то милости, а пропала милость — так вон ступай, — Любим заметил по побелевшим костяшкам пальцев, крепко сжимавшим чарку, что Всеволод начал злиться. — А теперь мне милость ничья не нужна, кроме Божьей. А Бог мне простит. Мир принесу в землю Суздальскую, ни рязанцам, ни половцам поганым, ни черниговцам сюда на прокорм не хаживать. Вот так всех в кулак возьму! И княгиня моя здесь в тепле и уюте сынков рожать станет, а не в полоне в Ростове сидеть. А племяннички мои — трусоватые псы, да всегда нашелся бы ласковый хозяин, что пригрел бы да со сворой своей на меня натравил. Смекаешь?
Любим молчал, но Всеволоду и не нужен был его ответ, он для себя все решил.
— А назови мне князя могучего, что руки кровью не запятнал, который в праведности жизнь прожил? Знаю, деда моего припомнишь
[80]. Его все припоминают, — Всеволод встал, не выдержав напряжения, сейчас он говорил не с Любимом, а со своей совестью. — А и на руках деда тоже кровь есть. Князья половецкие к нему в Переяславль за миром пришли, а он их казни предал.
— Так то ж поганые, — не удержался Любим.
— То ты их женам и детишкам скажи, — Всеволод опять сел, махнул, чтобы подлили сбитня. — А моей вины нет, я пока чужой владимирцам, это они всхотели с ворогами своими расправиться. Я едва Романа Рязанского отбил, а Ростиславичей не смог… И Михалко так бы поступил, забыл, как он убийц Андрея
[81] казнил, у меня и сейчас кровь в жилах стынет.
И вновь Любиму хотелось возразить, что то ж убийцы брата, чужие люди, а тут родные племянники, с которыми не раз за одним столом сиживали, из одного котла ели, братину по кругу пускали, в плену томились, но он смолчал, все это Всеволод и сам ведал… да с самого начала ведал, ведал и решился…
— А слышал, что люди болтают? — князь прищурился. — Будто Ростиславичи прозрели в церкви у Бориса и Глеба на Смядыни
[82]. Чудо свершилось.
Любим вздрогнул.
— Обоих пожалел? — едва слышно проронил он.
— Только Ярополка, не смог его. В Киеве, когда в полоне вместе сидели
[83], помнишь, меня Михалко выкупил, а он остался, никому не нужный. Как уходил тогда из поруба, он на меня с такой горечью смотрел… Должник я его. Никому об том не сказывай.
