«Боги, нет!» — взмолилась сотица.
— Сиди смирно. — вслух сказала она. — Мы уже выбрали лазутчика.
— Я мог бы обидеться. — зверь потянулся львиным телом и встряхнул головой. — Но вижу, ты не в настроении шутить. Так вот, — его клюв щелкнул в воздухе, — твоя сестра недовольна и просит тебя поторопиться домой. Вы слишком долго ездите за паршивым хлебным обозом. Где он, кстати?
Сотница только молча развела руками.
— Ну да ладно. Это не мое дело. — продолжал зверь. — Грифоны хлеба не едят. Я согласился передать тебе, если встречу. У меня здесь свои заботы.
Бреселида кивнула. Грифоны издавна служили царицам «амазонок». Эти чудесные животные с телом льва и орлиной головой даже стали символом всадниц. С годами они повывелись, но Нестор утверждал, что высоко в горах еще живет несколько почтенных семейств его сородичей. Сам Нестор был придворным хронистом. В молодости он много путешествовал и даже участвовал в битвах, но под старость обленился, полюбил греть кости у очага и вести бесконечные беседы о прошлом.
Бреселида слышала, что обычно грифоны живут лет 300. Нестору недавно исполнилось 280, величиной он был с хорошего теленка, уже заметно отяжелел и летал не без труда. Что заставило его пуститься в далекий путь? Во всяком случае не желание угодить царице. Хронист давно хотел поискать себе ученика из хорошей грифоньей семьи с древней родословной. Лет десять Нестор намеревался учить нового летописца, а там сдать ему дела и остаток жизни повести под платаном, потягивая горячее вино и паря перед сном лапы.
— Мы рады тебе, — сказала сестра царицы, стараясь придать осипшему голосу мягкость. — Но, клянусь богами, ты прибыл в опасное время. В горах, может, и есть твои сородичи. Но куда больше там бандитов.
— Эх, не знавала ты меня в лучшие деньки. — снисходительно хмыкнул зверь и заковылял к рыбачьим засолочным цистернам, от которых явственно несло рыбой.
* * *
Ночная дорога над Цемессом была тихой. Она огибала поселок и поднималась в предгорья. С высоты было хорошо видно, что сама деревня пуста. В ее черной сердцевине не теплилось ни одного огонька. Зато по краям, где расположились кочевники, темноту озаряли крошечные глазки костров. Поселок казался Элаку гигантским цветком с огненными лепестками.
Пан покинул засыпающих «амазонок» сразу, как только Бреселида разрешила ему тронуться в путь. С тех дней, когда Элак считал себя человеком, прошла целая вечность. В одну ночь он потерял мать, дом, сородичей и обрел самого себя. Стал вечно юным лесным богом. Вернее готовился им стать и получить в наследство целое царство красоты. Он словно застыл в прыжке к своей лесной короне — задние ноги уже оторвались от земли, а передние еще не успели ее вновь коснуться. Элак поймал себя на том, что думает о себе, как о животном. Это не огорчило его. Сейчас он чувствовал большую близость к черной громаде гор, поросшей темным можжевельником, чем к крошечному островку человеческой жизни на побережье.
Единственным звеном, связывавшим мир людей с его новым — более прекрасным и просторным домом — были женщины, все еще соприкасавшиеся с вечной силой земли пальцами, чтоб потом передать ее веретену. Они приходили в леса любить и принимать в свое лоно мощь первородных стихий. Они пропитывались ими до корней волос. По тонкой грани между людьми и всеми остальными скользили существа его крови, созданные только для того, чтоб не прерывать нить.
Прошлой ночью пан ощутил свою силу и показал ее хозяйке. Теперь Бреселида знала, что он честно служит ей и на него можно положиться. Элак считал это маленькой победой над ее великим недоверием. Когда после страшной ночи Дионисид он очнулся едва живой и увидел Бреселиду, склонявшуюся над горой похолодевших тел, солнце било ей в спину. В золотом венце лучей она была окружена теплым сиянием, как существо из его мира.
Мальчик был тогда напуган, растерян, едва жив, а собравшиеся вокруг всадницы наперебой требовали «добить козла»! Элак хорошо помнил, кто оставил ему жизнь и надежду со временем окончательно стать собой. Иногда он думал, что было бы, если б обещанным «первым встречным» оказался тупой пастух с горы или староста соседней деревни. Тогда юный Пан со всеми своими талантами вынужден был бы служить таким же враждебным к нему крестьянам, как и его односельчане.
Теперь Элак по крайней мере мог посмотреть мир. Бреселида была сестрой самой царицы и направлялась в столицу! Не говоря уже о том, что служить «амазонке» куда почетнее, чем получать пинки от углежогов и пахарей.
Сейчас он увивался вокруг сотни женщин. Вооруженных женщин! Ему это нравилось.
Кроме того, выбор божественным родителем Бреселиды в качестве хозяйки для будущего царя леса не мог объясняться ни случайностью, ни винными парами. Старый Пан знал, что судьба «амазонки» как-то связаны с судьбой сына: оба должны помочь друг другу достичь чего-то важного, недостижимого поодиночке.
Понять, в чем состоит эта связи и к какой цели она ведет, значило для Элака в конечном счете обрести обещанную зеленую корону и перепрыгнуть барьер, отделявший его от счастья абсолютной божественности.
А потому он охотно лез во все дыры, куда только не обращала взгляд Бреселида, и уже сейчас, на четвертый день знакомства знал о ней куда больше, чем она могла предположить. Молодой Пан чувствовал, например, что всадница неизвестно почему уверенна, будто разбойники над Цемессом, не просто очередная банда громил, а часть чего-то большего, опасного и неотвратимого, что еще не показалось целиком, но отбрасывало свою пугающую тень на обе стороны пролива. Другими частями этой головоломки были сожженный Дандарик, уничтоженный менадами Дорос, съеденный брат Уммы и угрюмый неразговорчивый Ярмес, который рассказал далеко не все, что знал о людях в горах.
* * *
— Умма.
Золотое колечко света вокруг глиняной лампы-лодочки с девятью рожками становилось все уже. Масло догорало. Его никто не доливал. В чужом доме нельзя найти даже соли, гласила старая меотийская пословица. Оказавшись в брошенных хижинах рыбаков «амазонки» убедились в ее справедливости. Они и не пытались разобраться в нехитром хозяйстве прибрежных жителей. Похватали циновки и одеяла, кое-как устроились среди рваных сетей и корзин из ивовых веток.
Сон в пропахших рыбой лачугах был плохим. Многие ушли на воздух. Но и здесь с каждым порывом ветра от коптильни доносился стойкий аромат вяленой камбалы.
Бреселиду всегда выворачивало при одном виде сырой рыбы, а уж запах стоячей воды, старого рассола для бычков, в котором на жаре гнили и разлагались забытые тушки, буквально довел сотницу до исступления. Взяв плащ, она по примеру подруг отправилась на берег.
Лишь Бера, вынужденная сторожить Ярмеса, осталась сидеть в хижине и вдыхать непривычный аромат соли, тины и йода.
— Умма. — снова повелительно повторил голос в темноте. — Развяжи меня, ты же знаешь, что я вам не враг.
— Ты сбежишь. — отозвалась девушка.
— Клянусь, что нет.
