— Это ничего не изменит. — вздохнул Делайс. — Будет новая царица. Та же Бреселида. Она умней и мягче. Но дело-то не в ней! — последние слова он произнес с ожесточением.
— Бреселида — новая царица, — мечтательно протянул Тэм. — Это было бы хорошо…
— И думать не смей! — сильные пальцы Делайса сомкнулись на горле собеседника. — Ради добрых чувств, которые я к тебе питаю. — «живой бог» уже смутился своего порыва и убрал руку.
«Ну да, — Тэм потер шею, — это как раз то поле, которое ты хочешь вспахать сам. Боюсь, там будет многовато камней». Он с легкой завистью взирал на Делайса, заранее зная: ему все удастся. Если не с царством, то с женщиной. С той другой женщиной, до которой он, Тэм, не смеет дотянуться даже в мыслях.
— Мне нужно, чтоб ты передал Бреседиде мою просьбу. — сказал Делайс. — Пусть завтра утром приедет в кузницу Тира. Она знает.
Раб кивнул. Он прекрасно понимал, что ему легче выйти из андрона, не привлекая к себе внимания.
Поделив по-братски остатки ужина, мужчины простились. Тэм вывел гостя через ту же неприметную дверь. Было уже темно. Царь пустил лошадь дорогой к порту. Перед сном он хотел прогуляться. Там еще сияли факелы, слышались голоса, разгрузка не прекращалась даже ночью.
«Все-таки Горгиппия — большой город. — не без гордости думал Делайс. — А будет еще больше. И богаче. Если…» Если война, ощущение которой уже повисло в воздухе, не сотрет столицу меотянок в прах. «Будь, что будет. — твердо сказал себе Делайс. — Даже смерть лучше, чем ежедневное потакание убийству. Зачем земля рождает своих детей? Неужели только за тем, чтоб убить их до срока? И если это так, то нельзя ли обуздать землю?»
* * *
Гекуба молча смотрела на свое обнаженное, коричневатое, как земля, тело. Две молодые послушницы обтирали его губками. Грязные струйки воды стекали на выщербленный пол. День закончился, а с ним жара, пот и пыль. Их надо было смыть.
Девушки натерли шею и руки прорицательницы оливковым маслом и облачили ее в зеленую шерстяную пеплу, заколов одежду серебряными застежками на плечах. Черный плащ Гекуба накинула сама. Она вышла на темный двор, где две жрицы уже держали для нее лошадь. К седлу был приторочен связанный черный ягненок.
Старуха удовлетворенно кивнула и жестом отказалась от помощи, влезая верхом. Рабы открыли ей ворота. Главная прорицательница покинула храм. Одна. Без сопровождения. Ночью.
Мелкие осенние звезды лишь слегка присыпали край неба. Холодный ветер гнал со стороны моря облака. Черная, как сама ночь, всадница миновала ремесленные предместья с редкими огоньками и, оказавшись за городом, подняла лошадь в галоп.
Вздрагивавшее тело барашка приятно грело зад старухи. Живая горячая кровь пленницей бежала по его жилам. Но Гекуба знала, что скоро освободит ее, даст заплясать по земле, после чего оракул будет говорить. Если захочет.
В последнем старуха сомневалась. Не даром она отправилась приносить жертву на Царский курган. Там на вершине холма росла священная сосна Артемиды, а под ней стоял каменный алтарь. Гадания в храме Трехликой сильно обеспокоили главную жрицу. Печень жертвенных животных была сухой, как труха. Это могло означать только одно — Великая Мать умирает от жажды и гневается на своих жадных жестоких детей, забывших о ней!
Ведь она не так уж много просит! Пить. Только пить.
— Нельзя жить на земле и ничего не давать взамен. — Гекуба не удивилась, что произнесла свою мысль вслух. Давно она не выезжала за пределы города. С самого похода в Пантикапей. Вот когда земля получила царские гекатомбы!
Милостивая и многогрешная. Прах под ногами, одевающийся в царские одежды зелени, золота и пурпура. Обнаженная, как невеста, и запеленывающаяся в белый саван перед погребением. Сейчас степь лежала голая, словно тело, готовое к омовению осенним дождем. Мертвое. Холодное. Бестрепетное. Еще месяц и его скует стужа, а пурга покроет редкую желтую стерню. Все. Пол года смерти. Присушенные морозом слезы Деметры и глухой мрак Аида над головой у живого зеленого ростка, шевелящегося в мертвом чреве Матери.
Сон.
А если не сон?
Если окончательная, бесповоротная смерть? Что тогда?
Словно в ответ на мысли жрицы ей в лицо из-под копыт лошади ударила россыпь песка. Дорога была знакомой и незнакомой одновременно. Вон старая шелковица над треснувшей гермой у въезда в порт. Вон брошенная кузница у поворота. Гекуба помнила еще времена, когда под ее черной кровлей весело стучали молотки и вспыхивал огненный глаз печи. Здесь жрица сходилась с кряжистым, как лесной пень, кузнецом.
Теперь он умер. И дорога начала зарастать. Но вон выше по склону кузница его сына, к ней ведет новая разъезженная колея.
Мир менялся, оставаясь прежним. Однако происходило и что-то непоправимое… Уже сейчас Гекуба не чувствовала дыхания земли так ясно, как раньше. Словно вспыльчивая речистая мать вдруг утратила интерес к детям и дремала, с каждым годом все глубже впадая в оцепенение.
Когда это началось? Прорицательница помнила себя молодой испуганной девушкой, впервые испытавшей власть земли на вспаханном весеннем поле. Помнила, как несла к губам до краев наполненный отваром белены кратер. Как дышала сгоревшими листьями лавра и погружалась в дивный хоровод картин… Сплетались шеями многоголовые гады и змееногие женщины кормили их грудью. Полозы в темноте тянулись кверху и прорастали сквозь землю деревьями, травами, кустами. Они цвели и пахли, раскрывали чашечки и протыкали небо непобедимыми лингамами пестиков. Так дышала земля, ежегодно повторяя свой вечный дар жизни.
Тогда, много лет назад, Гекуба умела разговаривать с ней. Слышать ее стоны и вздохи. Земля то жаловалась на тяжесть конских стад, то удовлетворенно журчала ручьями по весне, то грезила в ледяных ризах.
Особенно громко она стенала осенью, даря урожай. И потом, получив малую лепту за непосильные руды роженицы, ясно благодарила подателей свежей силы — юной крови вечно молодого бога.
Сколько их проводила на поля жрица? Верхом на пятнистом барсе, в венке из спелых колосьев и золотой лозы они были прекрасны, эти Загреи-Страдальцы и Загрейи-Утешители. А она Гекуба, открывала им дорогу к вечной жизни.
Приняв в сырые объятья нового жениха, Земля начинала шептать ему страстные речи, и тогда ее голос был особенно слышен для жрицы-сводни. После этого умиротворенной и нежной Матери можно было задавать вопросы, просить о помощи…
Но с каждым годом ее речи становились все тише и невнятнее. Прорицательница понимала их все хуже и хуже. Сначала у Земли отняли родной язык, потому что еще бабка нынешней царицы стала поить ее чужой кровью, запретила приносить в жертву соплеменников — только рабов-пленных.
Это был страшный грех. Гекуба кляла себя за то, что не осмелилась воспротивиться святотатству. Кто же кормит мать отбросами? И не достоин ли презрения тот дом, где неблагодарные дети, высосав из старухи последние соки, подставляют ей ведро с помоями? Вместо хлеба и вина!
