Еще недавно зефирно-белое тельце потемнело, приобретя коричневатый оттенок, словно зефир слегка поджарили на сковородке. Похоже, Арт потерял половину воздуха, и его голова вяло свисала на грудь.
* * *
Он пересекал лужайку перед нашим домом, когда Счастливчик вырвался из засады под изгородью. Положение было аховым: Арт понимал, что убежать не сумеет – попытка побега лишь привела бы к множественным ранениям, и он запрыгнул в отцовский минивэн, захлопнув за собой дверцу.
Окна опускались только при включенном зажигании, дверцу Арт открыть тоже не мог – Счастливчик тут же пытался втиснуть в щель оскаленную морду. На улице было градусов двадцать, а в душном салоне – все сорок, и Арт в ужасе наблюдал, как питбуль разлегся в травке у машины, вознамерившись его подкараулить.
Арт сидел. Счастливчик лежал. Где-то вдали жужжали газонокосилки. Время шло, и мой приятель начал слабеть от невыносимой жары. В голове у него помутилось; целлулоидная кожа начала липнуть к сиденью.
«Потом я увидел тебя. Ты спас мне жизнь!»
Нет, я пришел слишком поздно. В глазах у меня все поплыло; на блокнотик Арта капнула крупная слеза.
Арт уже не был прежним. Его кожа так и осталась призрачно-желтой, появились проблемы с внутренним давлением. Родители регулярно подкачивали сына, и на какое-то время кислород приносил ему облегчение, однако потом его тело вновь становилось обмякшим и рыхлым. Доктор, глянув на него, сообщил родителям, что не стоит откладывать поездку в Диснейленд на следующий год.
Я и сам не мог оправиться. Не хотел есть, страдал внезапными коликами в животе, хандрил – словом, был несчастен.
– Сделай лицо попроще, – предложил мне отец за ужином. – Жизнь продолжается, что было – то прошло.
Прошло? Калитка в загоне Счастливчика сама открыться не могла. Я проткнул колеса машины, оставив рядом свой складной ножик, чтобы отец знал, кто это сделал. Папа вызвал полицию, и они дружно прикинулись, что хотят меня арестовать, – кинули в патрульную машину и некоторое время учили уму-разуму. Потом заявили, что отвезут домой, если пообещаю наконец прийти в себя. На следующий день я запер Счастливчика в минивэне, и пес наделал на водительское сиденье. Отец собрал все книжки, которые Арт заставил меня прочесть – Бернарда Маламуда, Рэя Брэдбери, Исаака Башевис-Зингера – и сжег их в мангале.
– Ну, что теперь скажешь, умник? – бормотал он, поливая книжки составом для розжига.
– Ничего. Я брал их на твою библиотечную карточку.
* * *
В то лето я часто ходил к Арту с ночевкой.
«Не сердись. Никто не виноват», – написал приятель.
– У тебя, похоже, задница вместо головы, – буркнул я и заплакал, глядя на надувного друга.
Арт прислал мне весточку в конце августа, назначив встречу в Скарсвел-Кав – в четырех милях от дома. Дорога шла по холмам, но мне расстояние было нипочем – так натренировался за время ежедневных прогулок до дома Арта. По просьбе друга я захватил побольше воздушных шариков.
Скарсвел-Кав – уединенное местечко с каменистым берегом, куда люди порой приезжают полюбоваться прибоем или порыбачить. На этот раз здесь было почти пусто – лишь пара старых рыбаков да сидящий на гальке Арт. Его тело обмякло, обвисло; голова клонилась вперед, слабо болтаясь на отсутствующей шее. Я присел рядом. В полумиле от берега бушевали волны, пенясь ледяными гребнями.
– Что случилось? – спросил я.
Арт, немного подумав, взялся за мелок.
«Слышал, что люди выходили в открытый космос без всяких ракет? Чак Йегер как-то загнал реактивный самолет в такую высь, что тот стал падать. Только падал он не вниз, а ВВЕРХ – земное притяжение там уже не действовало, так что самолет вывалился из стратосферы. Он говорит, что небо мигом утратило цвет – будто в голубом бумажном листе прожгли дыру, и за ней была сплошная чернота и миллион звезд. Упасть вверх… Только представь себе!»
Я перевел взгляд с блокнота на его лицо, но Арт снова писал. Вторая записка была куда короче:
«Со мной кончено. Серьезно. Сдуваюсь по 15–16 раз за день. Меня уже нужно подкачивать каждый час. Мне постоянно дурно – ненавижу это состояние. Это не жизнь».
– Арт, замолчи, – пробормотал я. На глаза навернулись слезы, потекли по щекам. – Все наладится.
«Боюсь, что не наладится. Вопрос не в том, умру ли я, а в том, где это случится. Я решился. Хочу проверить, на какую высоту мне удастся взлететь. Хочу увидеть, действительно ли в небе откроется выход».
Я что-то еще ему говорил. Много говорил. Просил отказаться от плана, не оставлять меня. Говорил, что это нечестно, что я одинок, а он – мой единственный друг. Говорил, пока не захлебнулся в бесплодных слезах, а он обнял меня сморщенными целлулоидными ручонками и держал, пока я прятал голову у него на груди.
Арт забрал у меня воздушные шарики, примотав их к своей кисти, а я взял его за другую руку, и мы пошли к кромке воды. Плеснувшая у берега волна промочила мне кроссовки. Вода была такой холодной, что у меня заныли кости. Я поднял Арта на руки и сжимал в объятиях, пока надувной мальчик не пискнул от боли. Мы еще долго обнимались, а потом я разжал руки. Отпустил его. Надеюсь, в ином мире (если он и вправду есть) нас не станут строго судить за проступки – во всяком случае, простят за те грехи, причиной которых стала любовь. Наверное, отпустить такого друга – это тоже грех.
Арт взлетел, и воздушные потоки перевернули его тело, так что он смотрел на меня, поднимаясь над волнами. Рука с привязанными к ней шариками устремилась к небу, а голова друга задумчиво склонилась, словно он напоследок внимательно меня разглядывал.
Я сел на гальку. Смотрел, как он улетает. Смотрел, пока Арт не превратился в маленькое пятнышко между чаек, кружащих и ныряющих за рыбой в нескольких милях от берега. Наконец от него осталась лишь темная точка среди других блуждающих в небе точек. Я не двигался. Не знал, смогу ли подняться. Через некоторое время горизонт окрасился розовым; небо над головой потемнело. Я лег на спину и вытянулся, наблюдая за звездами, проклюнувшимися сквозь кромешную темноту. Разглядывал их, пока не закружилась голова, пока не появилось чувство, что вот-вот сам оторвусь от земли и упаду в ночь.
У меня развились нарушения в эмоциональной сфере. В начале нового учебного года я не мог сдержать слез при виде пустой парты. Не мог работать в классе, не мог делать домашние задания и в итоге остался на второй год.
Хуже всего, что меня уже не считали опасным парнем. Кто испугается плачущего навзрыд семиклассника? А плакал я нередко. Ножа у меня больше не было – отнял отец.
Билли Спирс как-то раз поколотил меня после уроков: разбил губу и едва не выбил передний зуб. Джон Эриксон, повалив меня на пол, написал у меня на лбу несмываемым маркером: «Кала́приемник». Так и не освоил орфографию. Толстяк Кассиус Деламитри подкараулил меня после школы, сбил наземь и прыгнул на спину, едва не раздавив мне легкие. Вышиб из меня воздух. Арт знает, что это такое.
