Энджи заметила мое недоумение.
– Мне Ники рассказал. Он видел. Он настолько впечатлился, что и сам захотел попробовать, и упал, и поэтому у него такое лицо. Мы разговаривали, и речь зашла о том, почему у него вставные зубы. Ник сказал, что был тогда ненормальный. Ну, и ты тоже.
– И когда он тебе это рассказал?
Мой братец вечно страдал из-за своего лица, особенно рта, и никому не признавался, что у него вставные зубы.
Энджи покачала головой.
– Не помню.
Я развернулся, положил ноги на столик.
– А хочешь попробовать полетать?
Вид у Энджи был совершенно озадаченный. Она наклонила голову, прищурилась.
– Как тебе удается? Ну, серьезно.
– Говорю же, это все накидка. Не знаю, в чем дело. Может, она волшебная. Надеваю – и могу летать, вот и все.
Энджи коснулась моего виска, и я вспомнил про маску из помады.
– А намазался зачем?
– Я так красивей.
– Черт, да ты ненормальный. А я с тобой два года прожила! – Энджи, однако, смеялась.
– Хочешь полетать?
Я полностью вдвинулся в комнату, уселся на столик, свесив ноги.
– Садись ко мне. Покатаю тебя по комнате.
Энджи посмотрела на мои коленки, потом в глаза. Недоверчиво улыбнулась.
За окном пробежал ветерок, поболтал накидкой. Энджи вздрогнула, обхватила себя руками. Сообразив, что раздета, она сдернула с влажных волос полотенце и сказала:
– Погоди минутку.
Подойдя к шкафу, она принялась копаться в ящиках. Из телевизора послышался жалобный стон, и я посмотрел на экран. Тюлень кусал за шею другого тюленя, кусал яростно, а его жертва стонала. Диктор объяснял, что доминантные самцы пытаются убрать с дороги соперников, желающих спариться с той же самкой, и для этого применяют оружие, данное им природой. На снегу были брызги крови, ярко-красные, словно клюквенный сок.
Энджи кашлянула, чтобы меня отвлечь. Губы у нее были сжаты, уголки их опущены, взгляд сердитый. Да, я обычно мгновенно отключаюсь от всего и утыкаюсь в телик, даже если показывают что-то совсем неинтересное. И ничего с этим не поделаешь. Вроде как я – положительный полюс, а телевизор – отрицательный. Вместе мы образуем электрическую цепь, и то, что за ее пределами, не имеет значения. Так же у меня было и с комиксами.
Заправляя влажные волосы за ухо, Энджи послала мне озорную улыбку, словно только что не смотрела на меня с порицанием. Я откинулся назад, и она неловко залезла ко мне на колени.
– И почему, интересно, мне кажется, что сидеть у тебя на коленях – какой-то изврат?
Я притворился, будто хочу ее ссадить.
Она сказала:
– Если и упадем, то…
Я соскользнул со столика в воздух. Качнулся вперед, качнулся назад, и Энджи обхватила меня за шею и вскрикнула – радостно и испуганно.
Хотя я не силач, мне было нетяжело; я словно сидел в невидимом кресле-качалке, а она у меня на коленях. Правда, центр тяжести теперь сместился, и я потерял устойчивость, стал как перегруженная лодка.
Облетев кровать, я поднялся выше, затем опустился. Энджи то вскрикивала, то смеялась.
– Это просто безумие… – начала она и осеклась. – Господи, никто даже не поверит. Ты понимаешь, что станешь самым известным человеком в истории?
Энджи смотрела на меня, и глаза у нее сияли в точности как раньше, когда я говорил про житье на Аляске.
Я направился к столику, будто на посадку, но пролетел мимо и вылетел в открытое окно.
– Стой! Ты куда?! Господи, холодно же!
Она так крепко сжимала мне шею, что стало трудно дышать.
Я поднимался к серебряному серпу месяца.
– Ну, померзнешь минутку. Разве оно того не стоит? Полетать, как во сне?
– Да, – сказала она. – Это просто невероятно, правда?
– Правда.
Энджи дрожала, дрожали ее груди под тонкой кофточкой. Я поднимался к череде облаков, отливающих ртутью. Мне нравилось, как Энджи ко мне прижимается, нравилось ощущать ее дрожь.
– Я хочу назад, – сказала она.
– Погоди.
У меня распахнулась рубашка, и Энджи мгновенно ткнулась холодным носом мне в грудь.
– Я хотела с тобой поговорить, – сказала она. – Собиралась тебе сегодня позвонить. Я много о тебе думала.
– А кому позвонила вместо меня?
– Никому.
Она тут же сообразила, что я подслушивал за окном.
– Ханне. Ты ее знаешь. С моей работы.
– Она где-то учится? Ты спрашивала, зачем учиться вечером в субботу.
– Полетели назад.
– Ладно.
Она опять прижалась лицом к моей груди. Нос уперся в шрам – в форме серпа, как серебряный месяц, к которому я продолжал подниматься. Казалось, он уже недалеко.
Энджи погладила шрам пальцем.
– Просто невероятно, какой ты везучий. Подумай сам: на пару дюймов ниже, и сук распорол бы тебе сердце.
– А может, и распорол? – Я опустил колени, чтобы она сползла.
Энджи крепко цеплялась мне за шею, и пришлось долго отдирать от себя ее пальцы, пока она наконец не упала.
Всякий раз, как мы с братом играли в супергероев, он отводил мне роль злого супермена. Что ж, кто-то должен быть плохим.
Ник в последнее время твердит, что надо бы мне прилететь к нему в Бостон, дескать, посидим вместе, выпьем. Видимо, хочет поиграть в старшего брата, дать мне мудрых советов типа «нужно взять себя в руки и жить дальше». А может, хочет поделиться своим горем. Наверное, он тоже скорбит.
Думаю, как-нибудь ночью я его навещу. Покажу ему накидку. Вдруг он захочет ее примерить. Попробует выйти из своего окна на пятом этаже. Ну, или не захочет – после того что случилось. Тогда младший братик ему поможет, даст, так сказать, толчок.
А там кто знает? Есть, конечно, вероятность, что, выйдя из окна в моей накидке, он не упадет, а поднимется, улетит в холодные бесстрастные объятия неба. Хотя вряд ли. Когда мы были детьми, накидка у него не действовала. С какой стати она подействует сейчас? Или вообще когда-нибудь?
Это ведь моя накидка.
Последний выдох
Перевод Елены Корягиной
Незадолго до полудня заглянуло семейство – папа, мама и сын. Первые посетители за день и, насколько Элинджер понимал, они же и последние. Народ в музее никогда не толпился, и у Элинджера было время провести для них экскурсию.
Он встретил гостей у гардероба. Женщина все еще стояла на ступеньке, не спешила окончательно войти. Она смотрела поверх головы сына на мужа, смотрела вопросительно, с сомнением. Муж в ответ хмурился, держал полы куртки-дубленки, но никак не мог решить – снимать ее или нет. Подобные сцены Элинджер видел сотни раз. Стоило человеку войти в музей и осмотреться в неярко освещенном фойе, напоминающем зал для панихид, как он сразу начинал жалеть, что сюда зашел.
