У городских ворот мы оказались за несколько минут до их открытия, и нам очень повезло, что желающих покинуть город было сегодня немного. Едва ворота распахнулись, и решетка поднялась, стражник дал нам знак поторопиться. За выезд стража естественно денег не взимала, зато с желающих въехать им предстояло сейчас собирать оплату, а это дело, хоть и прибыльное, но весьма хлопотное. Наступающий день был ярмарочным, и перед воротами столпилась огромная толпа селян, стремящихся попасть в город на рынок. И с каждого надо было взять точную сумму согласно местным «тарифам», не пропустив ни одной телеги и ни одного всадника. Так что стражникам сегодня было явно не до нас. Поэтому мы спокойно выехали за ворота и, аккуратно объезжая сельчан, двинули в сторону пригорода, мечтая поскорее убраться отсюда. Но наши планы были нарушены.
– Йен, княжеский отряд! – Олаф махнул рукой в сторону группы всадников, показавшихся вдалеке. – Проезжай чуть дальше, сразу же разворачивай лошадь в сторону ворот, и спускайся с седла. Нам нужно слиться с этой толпой и сделать вид, что мы только что приехали из пригорода.
Решение было правильным. Скакать навстречу Тиссену и Фридусу – это чистое самоубийство. Нас легко могут остановить и допросить чужаков по всей строгости, потребовав при этом снять с себя все амулеты, а дальше… Кажется, Олаф в очередной раз спас нас от провала. Смешавшись с толпой, в которой мелькали и всадники, мы усиленно делаем вид, что с нетерпением стремимся попасть в город. Через несколько минут мимо нас, поднимая клубы пыли, проносится отряд князя. Краем глаза вижу, перекошенное от злости лицо Тиссена, который плеткой подгоняет своего коня, чтобы добраться до городских ворот как можно быстрее. А вот Фридус, следующий в самом конце отряда, едет гораздо медленнее князя, и не забывает при этом обводить толпу внимательным взглядом, особо останавливая внимание на всадниках. Я тут же поспешно отворачиваю голову, стараясь не встретиться с ним глазами. Остается лишь надеяться, что амулет Лукаса и сейчас меня не подведет. Наконец, Фридус проезжает, и я позволяю себе выдохнуть.
От ворот меж тем доносится громкий рев князя, крики охраны и шум толпы, кажется, кто-то неосторожно преградил путь Тиссену, раскорячив свою телегу поперек дороги. Охранники бросаются в испуге расталкивать народ, чтобы освободить князю проезд, но это только усиливает общую суматоху. Снова взбираюсь в седло, чтобы получше рассмотреть происходящее, и успеваю увидеть, как спешившиеся охранники князя безжалостно опрокидывает груженую товаром телегу в придорожную канаву. Веревки рвутся, и из телеги с грохотом вываливается битая глиняная посуда. Громко, на одной ноте завывает женщина, видимо жена хозяина телеги, но получив удар плеткой, резко замолкает и без сил опускается в придорожную пыль. Вот твари… Но больше всего меня поражает то, с каким привычным равнодушием реагируют на эту хамскую выходку охранников остальные селяне – так, будто это все в порядке вещей.
Другие охранники в это время продолжают разгонять толпу у ворот, безжалостно раздавая удары плетками налево и направо, и при этом совершенно не разбирая, кто перед ними – мужчины или женщины, старики или дети. Вот один из них со всей дури бьет плеткой по спине замешкавшегося пожилого крестьянина, стоявшего у него на пути. Тот падает на дорогу и в ужасе заслоняет рукам голову от следующего удара. Копыта лошади проходят в каких-то сантиметрах от ног мужика, тот едва успевает перекатиться в сторону. Еще пару секунд и крестьянин остался бы калекой. Его крик боли, и жалобный плач женщины, тоже задетой плетью, заставляют меня сжать рукоять своего кинжала в бессильном гневе. Да, что за мерзость такая! Стоят ли две лишних минуты в пути всей этой бессмысленной жестокости?! Стоящий рядом парень, заметив мой жест, скупо роняет:
– Господа… Им все можно, даже убить.
Меня вдруг передергивает от понимания, что мое вмешательство и заступничество только бы все испортило. Мало того – я бы и сам тоже вполне мог получить такой же удар плеткой… Оставалось только до боли сжать кулаки и беситься про себя от осознания собственной беспомощности и от бессилия изменить что-либо в этом диком варварском мире.
А в воротах Тиссен уже орал во весь голос на встречающего его брата Фридриха, за спиной которого трусливо жались бастарды. Орал так громко, что рев его и брань доносились даже до меня.
– Какого демона, Фридрих?! Стоило мне отъехать из города и оставить замок на тебя, как вы тут же проворонили шпиона в собственном доме! Ты хоть на что-то способен, кроме как мирить этих сопляков и шляться по кабакам?! Что тебе вообще можно поручить?
Что отвечал ему дядюшка, я не услышал, тот в отличие от брата говорил тихо. Но при следующих словах князя моя рука так и дернулась, чтобы перекреститься:
– Я велел тебе закрыть город! Никого не выпускать из него и ввести комендантский час. Так какого Аша?! Почему с утра пораньше меня встречают городские ворота нараспашку?! Что вы здесь за проходной двор устроили? Мне что, повесить всю смену на крепостных стенах, чтобы научить вас выполнять мои приказы?! Или велеть выпороть всех вас у позорного столба на главной площади?
Князь обвел тяжелым взглядом родственников, и те невольно подали назад, заставляя своих лошадей пятиться. Потом глаза Тиссена нашли в толпе побелевших от страха стражников, и он рявкнул в их сторону:
– Закрыть ворота! Никого не впускать и не выпускать до особого распоряжения.
Стражники подорвались выполнять приказ князя, и вскоре решетка с грохотом упала. Ворота тоже со скрипом начали затворяться. Смотреть больше было не на что, и Олаф потянул за уздцы мою лошадь.
– Пора ехать. Пока кто-нибудь не додумался спросить у стражников, не выезжал ли кто из города этим утром.
– Да, едем. Хотя постой… – я порылся в кошеле на поясе и достал горсть серебряных монет – Отдай их семье, у которой охранники перебили посуду. Олаф смерил меня нечитаемым взглядом и молча, забрал несколько монет с моей ладони.
– Этого будет вполне достаточно за их битые горшки. Уезжайте, я вас догоню на дороге.
Кивнув, я тронул поводья и пустил коня рысью, торопясь отъехать подальше пока народ не очухался и не устроил здесь давку. Горечь от собственного бессилия понемногу прошла, уступая место холодному рассудку. Но обещаю себе – придет время, я изменю эти варварские порядки, а с тех, кто не захочет меняться, строго взыщу за каждую бессмысленную жестокость…
* * *
Фридрих слушал брань старшего брата, опустив голову и не возражая ему. Что толку спорить? Альбрехт уже назначил виноватых, и главным виноватым естественно был он – Фридрих. Так повелось у них с детства – что бы плохого не случилось в замке, все улики удивительным образом всегда указывали на младшего княжича. Можно было клясться родителям сколько угодно, взывать к Единому и к их здравому смыслу, но улики всегда и неумолимо указывали только на него. А если в его вине вдруг возникали серьезные сомнения – странным образом на свет появлялись все новые и новые доказательства, опровергнуть которые он уже не мог. Родители вздыхали, просили Фридриха образумиться, и, в конце концов, просто махнули на него рукой, посчитав младшего сына прирожденным интриганом и лжецом.
