С тех пор, как я себя помню, одесситы приобретали, как и до революции, мясо, птицу, живую рыбу только на так называемом колхозном рынке, на традиционном Привозе. Аналогичным образом ситуация с мясом обстояла на всей Украине, в Закавказье и т. д.
Сама идея реформ в сельском хозяйстве СССР возникла, кстати, еще до появления Горбачева. В нашем ИЭМСС АН СССР она ставилась на Ученом совете в докладах известного аграрника Гелия Ивановича Шмелева уже в конце 70-х. Аргументом в пользу этих реформ как раз и была низкая эффективность громадных по советским меркам вложений в аграрный сектор в эпоху Брежнева.
Конечно, никто из аграрников, из экономистов нашего института не говорил вслух, что корень перманентного кризиса советского сельского хозяйства лежит в самой социалистической организации производства на земле. К этому выводу докладчики подготавливали своих слушателей языком цифр. К примеру, всегда обращалось внимание, что на протяжении всей истории общественного труда на земле в СССР на двух процентах земли, находящейся в частном, семейном пользовании, производилось от 25 до 30 % валового производства сельского хозяйства. Низкая эффективность этих вложений была связана также с громадными потерями произведенной сельскохозяйственной продукции, характерными для СССР, которые составляли одну треть, из-за отсутствия необходимых складских помещений, из-за плохих дорог и просто человеческой халатности. Вся история советского колхозного строя подтвердила предвидение и Ивана Ильина, и Георгия Федотова, что насильственная коллективизация, второе издание крепостного права обернется для России не только спадом интереса крестьянина к труду, но и абсолютным безразличием к судьбе результатов труда. Вот что поражало меня еще в юности, во второй половине 50-х, с 1956 по 1959 год, когда я студентом техникума осенью выезжал в колхозы на уборку урожая. Стоит поле прекрасной, кочан в кочан, кукурузы, но никто, кроме нас, студентов, не занимается уборкой урожая. Мы, студенты, уезжаем в Одессу в середине октября, но громадные поля выращенной кукурузы так и стоят неубранными. То же самое я наблюдал уже в Московской области на полях картофеля и моркови, которые стояли неубранными до самых морозов. Еще в начале перестройки нас, работников АН СССР, посылали убирать картошку осенью. Правда, ни Иван Ильин, ни Георгий Федотов, умершие в первой половине 50-х, за тридцать лет до начала перестройки, не учли (как и, впрочем, сами архитекторы перестройки, ее идеологи, в том числе и автор этой книги), что колхозный строй не только лишил российского крестьянина традиционных стимулов к труду, но и вообще уничтожил крестьянство как особую породу людей, со своей специфической психологией, особым отношением к земле, к своему труду. Они, русские мыслители в изгнании, критикующие колхозную систему, не учли следующего: после того, как эта противоестественная для русского крестьянина организация труда умрет, после того, как советская барщина себя изживет, он, крестьянин, уже не сможет вернуться в прошлое, стать крестьянином-единоличником, тем кем, были на протяжении веков его предки. Как показали 90-е, бывшие колхозники, работавшие под окрик бригадира, уже не могут стать эффективными фермерами, они, как выяснилось, не в состоянии создать пусть самые элементарные, но настоящие кооперативы, хотя бы потребительские и т. д.
Человек, наделенный разумом, я уже не говорю о совести, о патриотизме, не может не видеть: было что-то изначально ущербное, неразумное в нашей колхозной советской организации труда на земле. Ведь совсем не случайно с момента создания колхозов (после того, как колхозники получили в 60-е паспорта, эта тенденция усилилась) самые сильные, талантливые, работоспособные представители крестьянства уходили из деревни, превращая колхозы и совхозы в гетто людей с низкой самооценкой, уже с юности осознающих свою второразрядность в советской иерархии. «Я нэ жинка, а рабыня», кричали колхозницы на Украине в ответ на упреки бригадиров в их порой неженских шутках. После очередной поездки в деревню, по любому поводу, чаще всего для чтения лекций по линии общества «Знание», мое убеждение в исходной противоестественности советской системы только крепло. Поразила нищета деревни в псковской глубинке, куда я попал случайно осенью 1968 года. Там, спустя 23 года после окончания войны, не было даже электричества.
Отсюда и надежда на реформы еще в начале 80-х, в частности, предложение некоторых аграриев нашего ИЭМСС, в том числе и мои, использовать китайский и одновременно венгерский опыт семейного подряда в рамках колхозов и совхозов. О создании фермерских хозяйств на базе колхозов, тогда, в начале 80-х, речь не шла. На самом деле, в реформаторских планах Горбачева, в том числе и в его планах реабилитировать, ссылаясь на политическое завещание Ленина, кооперацию, не было ничего такого, о чем не говорилось вполне легально в советской прессе еще в начале 70-х. Кстати, опыт бригадного подряда, экономической самостоятельности группы работников в рамках колхоза, опыт Худенко пропагандировался в «Комсомольской правде» еще в середине 60-х. Анатолий Стреляный, один из наиболее известных публицистов времен перестройки, в середине 60-х у нас в «Комсомолке» специализировался на пропаганде «бригадного подряда Худенко». Я сам в начале 1966 года провел «круглый стол» экономистов в «КП», где мы общими усилиями пытались доказать, что индивидуальное земледелие якобы не противоречит общественной собственности на землю. Уже тогда, за двадцать лет до начала перестройки, ничего не зная о трудах расстрелянного в 1937 году Чаянова, мы, молодые журналисты, кстати, как и многие члены редколлегии «комсомолки», понимали, что спасение наших совхозов и колхозов возможно только за счет реабилитации индивидуального, семейного или бригадного землепользования. И я не думаю, что в нашей душе голос «русского культурного кода» был слабее, чем в душе того же Сергея Кара-Мурзы или протоиерея Всеволода Чаплина, которые настаивают, что только коллективный, безвозмездный труд по душе русскому человеку.
Другое дело, не понимали мы, сторонники реабилитации индивидуальной (семейной) или групповой организации труда в рамках общественной собственности, а затем, уже в эпоху перестройки, сторонники возрождения фермерского труда в России, в частности, Юрий Черниченко, а позже сам Михаил Горбачев, что советский колхозник в третьем, четвертом поколении не сможет уже по-другому, не по-советски, то есть самостоятельно работать на земле. Сегодня Путин часто говорит о том, что сталинская насильственная индустриализация «убила русского крестьянина». И он прав. И дело не только в том, что до Сталина и во время коллективизации советская власть целенаправленно физически уничтожала крепкого, зажиточного крестьянина, то есть того, кто мог самостоятельно организовать свой труд на земле, работать эффективно, добиваясь высоких результатов, взвалить лично на себя всю ответственность за результаты своего труда. Игорь Шафаревич, сравнивающий большевистскую коллективизацию села с колониальным завоеванием, когда покорение народов сопровождается прежде всего уничтожением их элиты, их ядра, наверное, прав. А если учесть, что крестьянство у всех народов является и генетическим и культурным ядром нации, то сознательное физическое уничтожение крепкого крестьянина на самом деле было объективно направлено на уничтожение российской нации. Надо понимать, что применение марксистского учения о диктатуре пролетариата к России, где более 80 % населения состояло из крестьян, означало по сути уничтожение самой российской нации. И надо в конце концов понимать, что марксизм нес в себе идеологию раскрестьянивания нации, ненависть к крестьянству как отживающему классу прежде всего в силу мировоззренческих причин. Все дело в том, что сам по себе крестьянский труд как индивидуально-творческий труд противостоял марксистской идее обобществления труда в национальном масштабе, идее, как говорил Ленин, «беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса». И совсем не случайно Андрей Платонов назвал свою повесть, посвященную трагедии начинающейся коллективизации, «Котлован». Образ котлована использовался не только для напоминания о том, что великие стройки начавшейся индустриализации, строительство «неизвестных башен» могут привести к моральному оскудению народа («Дом человек построит, а сам расстроится, кто жить тогда будет?»
[307]) но и для сравнения начавшейся коллективизации с погружением несчастного крестьянства в яму небытия. Он, мужик, «уже привык получать от Жачева (олицетворение пролетариата – А. Ц.) удары за свою собственность в деревне».
[308] Но начавшееся строительство коммунизма в деревне уже несло для него, мужика, окончательную смерть, и прежде всего духовную, моральную. «Мимо барака проходили многие люди, но никто не пришел проведать заболевшую Настю, потому что каждый нагнул голову и непрерывно думал о сплошной коллективизации».
[309] Запах смерти, образ противоестественности происходящего пронизывает все последние строки этого провидческого произведения Андрея Платонова. Мухи, ожившие в пургу, летающие над еще теплой скотиной, забитой мужиками накануне вступления в колхоз. «Из сарая наружу выходил дух теплоты, и в трупных скважинах, наверное, было жарко, как летом в тлеющей торфяной земле, и мухи жили там вполне нормально… а Настя зажмурила от вони глаза и думала, почему в колхозе зимой тепло и нету четырех времен года…»
[310] Наконец, Андрей Платонов, что поразительно, ведь эти строки написаны в самом начале сталинской коллективизации и индустриализации, в конце 1929 – начале 1930 года, напоминает читателю о пророчестве Федора Достоевского, о том, что счастье всего человечества не стоит слез одного измученного ребенка. «Воцев стоял в недоумении над утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве?.. Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?»
[311]
