По природе своей, как точно показал в своем «Котловане» накануне сплошной коллективизации Андрей Платонов, новый строй не может быть жизнеспособным, ибо он с самого начала опирался на противоестественную идеологию, предполагал уничтожение мужика и чувства собственности. Не случайно у Андрея Платонова мужик и кулак – синонимы. А колхоз уже создавал тот особый тип усредненных людей, которые могут спокойно «бить по подковам и иному железу», радуясь тому, что «есть на свете неведомая сила, которая оставила в деревне только тех средних людей, какие ему нравятся, какие молча делают полезное вещество и чувствуют частичное счастье…»
[312]
Поразительно, что красноармеец, в прошлом рабочий Андрей Платонов видит противоестественность новой колхозной организации труда на земле, коммунистической борьбы с несредним мужиком не только в том, что она убивает традиционные крестьянские стимулы к труду на земле, но и делает их, этих новых «средних» людей абсолютно безразличными к судьбам произведенного ими «полезного вещества». Как только имущество стало «всеобщим», оно «что сирота, пожалеть некому…»
[313] Именно в силу того, что колхозное, государственное воспринималось советским крестьянством как чужое, так велики были в СССР потери произведенного, а хороший, обильный урожай воспринимался как беда, ибо его некому было убирать и негде хранить.
Конечно, колхозный строй, разрушенный окончательно Ельциным и его реформаторами, имел огромные преимущества по сравнению с тем, что осталось после – развалины бывших коровников и свинарников, миллионы невозделанных, заросших бурьяном гектаров земли. Нельзя забывать и то, что, начиная со времен Брежнева, крестьян, тех, кто остался работать на земле, колхозная система вполне устраивала. Оплата за труд в колхозе, особенно на животноводческих фермах, резко возросла. И самое главное. Теперь колхозник имел возможность сверх официальной оплаты присваивать себе часть произведенной продукции. Во времена Брежнева «несуны» стали всеобщим явлением и в промышленности, и в сельском хозяйстве. По всей стране колхозники и рабочие совхозов несли домой после рабочего дня ведро зерна, овощей, фруктов или кормов. Другое дело, что несмотря ни на какие усилия, никакие, даже фантастические вложения это советское, коллективизированное село не могло работать лучше, чем оно привыкло работать, не могло удовлетворить растущие потребности города в продуктах питания. И самое главное, самое драматическое, что стало видно уже после перестройки и чего не понимали ни Горбачев, ни реформаторы конца 80-ых: после более чем полувековой работы, по выражению Андрея Платонова, усредненного русского крестьянина по законам колхоза, то есть молчаливого труда по приказу и под надзором бригадира, без гарантии вознаграждения, стать другим, стать рачительным, инициативным хозяином, заинтересованным в развитии и процветании своего собственного дела, уже невозможно. После того, как русского крестьянина, о чем предупреждал Андрей Платонов, десятилетиями учили думать обо всех, беречь не себя, а каждого «другого», он уже действительно измучился от всеобщего «иждивения». Душа его «усохла», как и предвидел Андрей Платонов. Кстати, именно Андрей Платонов как художник сумел показать, что лозунг «один за всех» при всей своей патетической привлекательности разрушителен, ибо ведет к всеобщему иждивению, к утрате человеком чувства ответственности за себя, за свой труд. И, наверное, по этой причине русский человек очень скептически относился к максиме «один за всех, все за одного», которая на самом деле иссушала его душу.
Глава V
Национальный нигилизм учения об особой русской коллективистской цивилизации
§ 1. Учения об особой русской цивилизации не существует
Самая поразительная правда во всем этом споре об особом русском культурном коде, который якобы напрямую из глубокой русской древности вел к сталинскому советскому строю, состоит в том, что на самом деле не было и нет никакого учения об особой русской цивилизации, якобы во всем противоречащей Западу. Совсем не случайно тот же Сергей Кара-Мурза практически не цитирует в своей книге «Крах СССР» самого Николая Данилевского. Потому, наверное, и не цитирует, что сказанное Данилевским о якобы особом богоподобном русском национальном характере находится в вопиющем противоречии с реальной русской историей. В лучшем случае к учению Данилевского об особой русской цивилизации можно относиться как к гипотезе.
Уже современники Николая Данилевского обращали внимание: как-то неловко после всех известных кровавых и беспощадных русских бунтов, после Болотникова, Степана Разина и Емельяна Пугачева настаивать на том, что именно терпимость отличает русских от европейцев, которые якобы напротив полностью, в отличие от нас, поглощены насильственностью и нетерпимостью. «Терпимость составляла отличительный характер России в самые грубые времена»
[314]. Вообще, с точки зрения Николая Данилевского, одной из черт, общих для всех народов романо-германского типа, является насильственность… Насильственность, в свою очередь, есть не что иное, как чрезмерно развитое чувство личности, индивидуальности, по которому человек, им обладающий, ставит свой образ мысли, свой интерес так высоко, что всякий иной образ мысли, всякий иной интерес необходимо должен ему уступить, вольно или невольно, как неравноправный ему».
[315] Подтверждением изначальной насильственности характера романо-германских народов, считал Николай Данилевский, является террор французской революции, «неустающая действовать гильотина, лионские расстреливания картечью, нантские потопления», которые пришли на смену религиозной нетерпимости. Причем политическое насилие эпохи гильотины, обращает внимание Николай Данилевский, исходит, как и у иезуитов, из «правила, что цель оправдывает средства»
[316]
Конечно, любой человек, который имеет маломальское представление о нашем русском XX веке, о нашей революции 1917 года, о последовавшей гражданской войне, об ужасах красного террора, будет вынужден придти к выводу, что по теории Николая Данилевского мы самый европейский из всех европейских народов, ибо насилие и жестокость нашей революции превзошли в десятки раз насилие и жестокость французов времен Великой французской революции. Нигде в Европе марксизм как учение о классовом насилии не применяется так последовательно и широко, как в революционной России. Никто в Европе так откровенно не исповедовал иезуитское «цель оправдывает средства», как ленинская, большевистская партия.
Кстати, на самом деле текст, который многие сегодня в России воспринимают как науку об особой русской цивилизации, есть всего лишь декларация о намерении обосновать, доказать нашу русскую, славянскую непохожесть, отличие от всего европейского. Намерение, которое, как свидетельствует книга «Россия и Европа» так и не было реализовано. Место, уделенное анализу общинности национальной психологии русских, ничтожно по сравнению с преобладающей частью книги, которая посвящена описанию истории Европы и психологии романо-германских народов. На самом деле Николай Данилевский рассказывает нам не о той России, той жизни и том человеке, которые есть, а о той цивилизации, которая, как он верит, вырастает из «дичка» славянского духа. Особая славянская цивилизация, настаивает Николай Данилевский, появляется тогда, когда «для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, болгара (желал бы прибавить и поляка), – после Бога и Его Святой Церкви, – идея славянства должна быть высшей идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага, ибо ни одно из них не достижимо без ее осуществления, – бездуховно-, народно – и политически самобытного, независимого Славянства»
[317] Речь у Николая Данилевского шла о том братстве славянских народов, которому, как известно, не суждено было осуществиться.
